Леван вдруг поднялся и вышел из комнаты. В передней его догнала Мзия.
— Леван!
Леван отыскал свой плащ и, сказав Мзие: «Большое спасибо, до свидания»,— сам открыл двери и вышел. Мзия вбежала в комнату, отвела в сторону Элисо и тревожно прошептала ей на ухо:
— Леван ушел.
— Придет! — ответила Элисо и вернулась к играющим.— Придет!
Элисо ни на секунду не сомневалась, что Леван вернется. А как могло быть иначе? Он обязательно вернется.
В жизни человека настает такая пора, когда чрезмерная забота не только не наполняет его сердце чувством благодарности, а напротив, неимоверно раздражает. У заботы тоже есть свои границы, и тот, кто проявляет заботу, не должен забывать об этом.
Иногда человек не замечает, как переходит установленную границу. За свои заботы он требует взамен беспредельной благодарности, и если эту признательность опоздали ему выразить, он сетует на людскую неблагодарность, не замечает того, как он со своей заботой лезет в чужую душу и сковывает чужую свободу.
Забота Элисо началась с гардероба.
«В наше время плохо одеваться уже не модно!» — будто бы Леван плохо одевался только потому, что следовал моде.
Элисо сама убедилась, что у Левана часто не бывает денег. Но она по-своему переживала и безденежье, более того — оно ей даже нравилось. Это придавало их жизни артистический, полубогемный характер. Ей нравилось делать долги и ходить обедать к друзьям, когда дома не бывало ни копейки. А когда у Левана случался большой гонорар, она любила расплачиваться со всеми долгами и тратить помногу на всякие пустяки. Она никогда не старалась себе объяснить, почему Леван всегда без денег, тогда как гонорары он получает крупные.
Леван брел по пустынной улице.
Теперь и ему хотелось уехать куда-нибудь далеко, куда не доберешься ни поездом, ни самолетом. Но есть ли где-нибудь такое место и где оно? На звездах? Затем он заметил на остановке трамвай, даже не взглянул на номер, поднялся в вагон и сел. Трамвай надоедливо грохотал и едва тащился, будто ему некуда было спешить. Леван посмотрел на часы. Трамвай делал последний круг, а затем должен был возвратиться в парк, поэтому-то он и не спешил.
Да, человеку есть над чем поразмыслить. Может быть, мысли растут вместе с человеком? Они — как внезапно начавшийся снегопад — все идут и идут, усердно, упрямо, глухой, плотной стеной, покрывая собой все на свете.
И этот снег, освещенный чем-то вроде луны, начинает светиться, и в этом свете ты увидишь что-то другое, настраивающее тебя на новые размышления. А снег все сыплет и сыплет.
Трамвай грохочет и волочит по мостовой, по заборам, по стенам домов свою громадную и причудливую тень. Мысли так же обманчивы, как снег: заманят, увлекут, собьют с пути. Бредешь с окоченевшими руками и ногами; хотя и холодно, но все же радостно тебе идти по снегу. Может быть, ты и не найдешь обратного пути, но ты не трусишь — все продолжаешь идти.
А снег хрустит и сверкает. Вдруг качнется затаившаяся ветка, уронив снежную шапку, и треск заставит тебя вздрогнуть: «Куда это я забрел и зачем?»
Трамвай остановился.
Как только открылись двери, холод, как пес, пробежал по вагону, словно разыскивая что-то под сиденьями. Весна еще только набиралась сил.
— Закрой дверь!
Лишь бы трамвай не останавливался, а все остальное к черту!
На коленях сгорбленного и седого кондуктора лежит сумка, он не спеша пересчитывает мелочь. Иногда он поднимает голову и глядит в одну точку. Он тоже бредет по своему снегу.
Когда трамвай остановился, кондуктор поднял голову и посмотрел на Левана.
«Хочет заговорить»,— подумал Леван и улыбнулся.
Кондуктор, не изменившись в лице, некоторое время смотрел на него, потом опять взялся за мелочь.
Трамвай почему-то не трогался, и кондуктор дернул за шнурок. В переднем вагоне раздался звонок. Словно только этого и дожидаясь, трамвай двинулся и вскоре снова остановился у Дидубийского пантеона. В вагон поднялись двое. Один сел впереди, на место, предназначенное для детей и инвалидов, из кармана пальто у него выглядывала сложенная газета. Второй, несмотря на то, что вагон был пуст, почему-то уселся напротив Левана. Леван поглядел на него и отвернулся к окну. На тротуаре, прислонившись к дереву, стоял милиционер; женщина в блестящих резиновых сапогах, закутанная в белую шаль, что-то говорила ему. Милиционер будто и не слушал ее, смотрел в сторону трамвая. «Наверно, жена»,— подумал Леван.
— Чего мы ждем? — спросил человек с газетой.
— Сейчас поедем.— Кондуктор привстал.— Сейчас.— Затем он подошел к пассажиру с газетой.— Будь добр, дай мне на минуту газету.
Тот достал из кармана газету и подал ее кондуктору.
— Пожалуйста.
Кондуктор раскрыл газету и быстро пробежал ее глазами. Взглянув на четвертую страницу, он проговорил:
— А ведь верно, помер...— Он взглянул на Левана, будто тот знал покойника.— Точно, помер, бедняга,— повторил он. Сложив газету, возвратил ее хозяину.— Спасибо.
— Не стоит.
Трамвай тронулся.
По левую сторону за железной оградой виднелся силуэт церкви. Леван разглядел кипарисы, стоящие у ворот пантеона. Кипарисы остались позади, а луна долго следовала за трамваем. Затем луна скрылась за большим домом. В городе луна, должно быть, всегда испытывает затруднения, не зная, откуда ей взойти и откуда выглянуть.
— У вас не найдется спичек?
Леван очнулся.
— Спички? Да... есть...— Он опустил в карман руку и достал коробок.— Пожалуйста.
Человек, сидящий напротив, взял у него спички и улыбнулся.
— Вы не закурите?
В это время послышался раздраженный голос кондуктора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17