— Не беспокойтесь, теперь нас разведут,
— Как это разведут?
— А вы разве не знаете?
Наймов, конечно, знал,— он советовался с юристом. Юрист объяснил, что если суд не разводит сразу, а даст мужу и жене полгода или год для примирения, и если по прошествии этого срока один из супругов, предъявивший иск, не захочет сохранить семью, то по закону развод вступит в силу. А суду останется только оформить это своим решением. Назокат напомнила сейчас Наимову, что с того дня, как она обратилась в суд за разводом, прошло уже больше года. Тогда, приняв во внимание слова Наимова, что он хочет сохранить семью и воспитать своего ребенка, суд не развел их, предоставив для примирения срок в шесть месяцев. Однако Назокат упорно стояла на своем и не вернулась в дом Наимова ни после суда, ни через полгода, ни через год. Значит, теперь они больше не муж и жена?.. Наймов хорошо все это понимал и сейчас жалел про себя, что завел с ней дурацкий этот разговор — ведь собирался уговорить, взять ее мягкостью и лаской.
— Ладно, Назокат, не будем ссориться. И так уже пошли пересуды, говорят про нас нехорошо...
— Пусть говорят, меня это не трогает!
— Пойми, Назокат, я же не рядовой человек — руководитель большого хозяйства, всегда на виду... Есть завистники, только и ждут случая, чтобы, как собака из подворотни, высунуться и ухватить за ногу.
Говоря о завистниках, Наймов имел в виду редактора районной газеты. Позавчера, когда на бюро райкома Наимова критиковали за невыполнение его совхозом плана хлебозаготовок и он должен был оправдываться и отвечать на вопросы, этот самый редактор связал неудачу совхоза с методами его руководства и, между прочим, сказал: «Человек, от которого ушла собственная жена, разве может руководить большим государственным хозяйством?..» Прав или не прав был тот газетчик, все одно неприятно. Покраснев от унижения
и злобы, Наймов желал в эту минуту провалиться сквозь землю.
Было предложено снять Наимова с директорского поста. Однако его мольбы богу на этот раз, похоже, возымели действие: покаявшись и сославшись на неопытность, он отделался лишь выговором. Возвратившись после бюро домой, Наймов долго обдумывал свое положение. И хотя до того собрался было оставить Назокат в покое, махнуть на все рукой и взять себе новую жену, решил еще раз, не откладывая, поговорить с ней и постараться ее вернуть. Поэтому и получилось так, что сегодня, собираясь домой от очередного друга- утешителя, Наймов по пути завернул к Назокат.
— И что же, теперь я должна пойти к этим, как вы их назвали, «собакам» и просить, чтобы вас не хватали за ноги?
— Почему ты издеваешься, Назокат? Разве не видишь, пришел к тебе, склонив голову. И ведь не в первый раз уже.
— Точно не помню, то ли в пятый, то ли в шестой...
— Видишь, разве можно любить еще больше? В четвертый или пятый раз, растоптав свое мужское достоинство, прихожу к твоим дверям, имей же наконец Совесть!
— Другой бы на вашем месте и ногой не ступил на мой порог, один раз услышав «нет». Это я насчет достоинства... Постеснялись бы.
— Ведь я люблю тебя, Назокат. Разве могу приказать своему сердцу, чтобы забыло тебя. Вспомни, у нас ребенок, а дети — цветы жизни. Наш цветок — он столько времени лишен отцовской ласки! Может быть, достаточно?
— Что прикажете делать?— спросила она с улыбкой.
— Давай помиримся, К чему тебе мучить себя: столько забот...
— Нет!— отрезала она.
— Но ведь...
— Сколько раз повторять?
— Но почему? Чем я хуже других? Если бы мучил тебя или унижал? Одета, сыта... Машина, дом, уважение. Все, что есть у меня,— все твое.
Назокат поморщилась.
— Вы прекрасно знаете, что дело не в одежде и не в доме..,
— Так в чем же? Чем я провинился? Почему ты ушла из дому?
— Я же говорила об этом на суде. Говорила, что вы обращались со мной, как с вещью. А ведь я живой человек. У меня своя жизнь, свои желания и надежды и свое женское достоинство. Вы же вспоминали, что я женщина, лишь по...
— Но ты ведь знала,— охрипшим вдруг голосом прервал ее Наймов,— ты ведь знала, что я день и ночь занят был совхозными делами, забывал про еду и про сон. И сейчас не легче. У меня ведь минуты не было свободной, чтобы отдать тебе. Если б ты понимала это, сегодня о нас с тобой не говорили бы на улице.
— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным... Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека... Но главное даже не в этом.
— Так в чем же?
— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза... Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.
— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время—каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.
— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно; если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение,
Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43