гладкости благолепной нет,— губы занозить можно, ежели прикладываться будут... Да и свирепость очей божеских очень лютая. ..
Все-таки заплатил пять рублей, и мы расстались.
Другой иконописец хитрее первого оказался: он предложил мне написать «всех святых». Два дня возился я с переводом прориси, пачкал вылощенный левкас и путался в контурах. Это еще было с полгоря, но, когда в контурной каше начал я разбираться кистью,— заплясали мои угодники! Каждый из них норовил принять непривычную для иконы позу, а что касается ликов, так при их мелкоте негде было в них кистью шевельнуться: тронешь движку,— святой смеется, поправишь,— плакать начинает. Да и хозяин, видно, большой плут был: он такие выбрал для меня кисти, что ими впору было лошадиное горло смазывать,— так они торчали и мохрились.
К половине картины до изнеможения изверился я в моих силах. Вижу со страхом: побеждают меня массой своей мученики и целители, чем больше я их обозначаю, тем больше их на иконе вырастает...
Больше недели сидел я над иконой, покуда не наступил перелом и я начал удовлетворяться работой. По цветовой основе с охровыми гаммами, заговорили, казалось мне, краски их звучностью и выразительностью, но... очевидно, это было время, когда терпение подрядчика истощилось. Утром застал я его перед моим произведением...
— Ну, вот,— сказал он нараспев,— больше не трудитесь ручку портить, а то подсохнет, так ее и не смоешь...
— Так что же? — спросил я смущенно.
— Да ничего-с! Проба не вышла... Тебе, я вижу, надо выбираться по художеству,— вреда меньше: пыряй там себе кистью... А в нашем деле требуется, чтобы человеческого карахтера в иконе не было, чтоб не посеять какого сомнения... Икона, вьюноша, штука заковыристая,— за ней много выходов разных...
— Ну, что же,— говорю хозяину,— раз не подхожу к делу, давайте рассчитаемся.
— Расчет какой! За харчи бы с вас хоть половину, да за материал...— и вздохнул, как жертва.—Ну, да уж так и быть, для первоначалу прощу,— сам нарезался!..
Я надел картуз и с большим стыдом выскочил из мастерской.
Понял я, что вышел на одиночный поединок с жизнью и что теперь ни близкие мои и никто не может помочь мне в моей борьбе.
Недолго продержались в школе мои товарищи. Я встречался время от времени с ними, из рассказов их виделось приближение распада.
Вертлявый юноша занял место руководителя, но вскоре было выяснено, что Генька (так звали его ребята) никакого отношения к живописи не имеет, а просто «нахально упражняется».
— Эрастовна наглухо завинтилась в руках этого хахаля,— рассказывал Рябов,— а у нас к нему с первого мига подозрение установилось: сукин сын, думаем, только понять не могли, для чего он нас обхаживает, чем попользоваться хочет.
По тем же рассказам и у Лидии Эрастовны происходили недоразумения с новым руководителем.
Еще при мне картины после смерти Бурова были свернуты в трубки и перевезены на дачу. Хотела ли вдова ликвидировать городскую квартиру, или предвидела споры, могущие возникнуть между наследниками, и позаботилась о сохранности картин, или это входило в планы расторопного юноши, но картины со «Шлис-сельбургским узником» во главе сложены были в чулане на даче и хранились там под замком.
История с картиной произошла следующим порядком.
Ученики спали частью в сенях, частью во второй половине дачного строения.
Однажды среди ночи Стрелкин был разбужен кем-то, шагнувшим через него. В прорезе открывшейся наружу двери он увидел тень человеческой фигуры. Стрелкин выскочил следом за удалявшейся тенью и рассмотрел в темноте листвы человека со свертком, быстро убегавшего вниз, по просеке, на побережную дорогу.
Стрелкин разбудил Вихрова и сообщил ему о происшедшем.
Приятели зажгли лампу и увидели, что дверь чулана, где хранились картины, была незапертой; «Узника», отдельным свертком стоявшего в углу чулана,— не было.
Подняли на ноги всю банду и разбудили Лидию Эрастовну.
Вдова, узнав о случившемся, закричала:
— Ах, это он, негодный человек!!—и заплакала, умоляя ребят спасти картину учителя.
Рассказ о приключении «Шлиссельбургского узника» в разбойных ущельях Жигулей был много раз и наперебой сообщен мне моими друзьями.
— Понимаешь, ночь бурная, воровство, погоня... Месть за поруганную картину учителя,— лучшего и придумать нельзя было при нашем безделье!— говорили мои друзья.
Отряд погони разбился надвое: Минаков, Киров и Мохруша, самые быстроногие из всех, ударились верхней дорогой, чтоб отрезать путь вору, если бы тот захотел переменить береговую, каменистую и трудную для ночного пути, дорогу на верхнюю, наезженную.
Стрелкин, Рябов и другие открыли погоню низом.
Вихров остался охранять дом с хозяйкой, ребенком и с остальными картинами Бурова.
Первая группа ищейками пробежала далеко вперед по верхней дороге и, не встретив живого существа, убедилась, что «Узника» тащат низом; спустилась к береговой тропе и присела в порослях осокоря.
Ночь была тихая (когда из бурной она превратилась в тихую,— рассказчики мои об этом умолчали)... С Волги ни всплеска. Слышен был каждый звук сорвавшегося осыпью камешка.
Хруст щебня из-под ног идущего они услышали издали. Ребята поднялись.
Когда человек со свертком обозначился довольно ясно, Минаков своим басом крикнул встреч идущему:
— Снимай, сукин сын, штаны!
Декларация была ясная, имитирующая грабителей. Идущий остановился.
— Стрелять буду! — пригрозил он и выстрелил для острастки вверх.
— Свои мы, Генька, свои,— завопил испуганно Мохруша.
В ответ на выстрел невдалеке раздался знаменитый среди горчичников посвист Рябова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104