Тех, кто дерет глотку на собраниях, привыкли называть принципиальными людьми. При этом никто не замечает, как часто такие громогласные товарищи меняют свою точку зрения. О тех, кто нормально выполняет свои рабочие обязанности, пишут, что у них большое чувство ответственности и долга. Прилежно посещающий собрания — это товарищ, активно принимающий участие в общественной жизни. Того, кто всегда вторит представителям вышестоящих органов и никому не возражает, того титулуют верным защитником основной линии. А кто осмелится в чем-то усомниться, тот уже политически незрелый. И так далее. У нас то ли нет времени, то ли желания вникать глубже...
Хельви тепло посмотрела на Пыдруса.
— Увидеть недостатки легко. Избежать их — гораздо труднее.
Пыдрус рассмеялся.
— Я терпеть не могу типов, которые из-за бедности духа или тупости любят пришпиливать людям шаблонные этикетки: «принципиальный», «с чувством долга», «политически зрелый», «политически мало развит», «ревизионист», «догматик» и тому подобное» Но я и сам не свободен от этой болезни. Между прочим, ты все же годишься в партийные работники.
— Я в этом не уверена. Звание партийного работника — это что-то очень большое. Хотя я видела среди них и мелких, поверхностных людей без внутреннего огонька, и просто казенных чиновников. Нет, не хотелось бы стать такой же.
Какое-то время оба молчали. Тишину нарушила Хельви.
— Ты считал Андреса своим другом?
— После обороны развалин, пожалуй, мы были друзьями. В мирное время отошли друг от друга.
— Я любила его.
И снова у Пыдруса возникло ощущение, что Лапе-теус еще немало значит для Хельви. Это задело его.
— Я написал ему: «Выше голову, Андрее!» А внизу: — «Хельви и Оскар».
— Ты ему говорил о нас? -Да.
— Это хорошо, что он знает. Я схожу его проведать.
Пыдрус подумал, что если бы Лапетеус женился на Хельви, тогда, наверно, многое было бы по-другому.
2
Дни Андреса Лапетеуса походили один на другой. Он почти неподвижно лежал на постели с приподнятым изголовьем. Когда его увозили на перевязку и привозили обратно, он оставался каким-то застывшим. Казался отупевшим, совершенно равнодушным к тому^ что с ним происходит.
Поправлялся он очень медленно.
Сестры и санитары говорили между собой, что Лапетеус и не хочет выздороветь. Мол, он из ревности убил своего друга и едва не погубил жену. Теперь его грызет совесть. Что он сам судил себя и приговорил к смерти,
И врачи считали, что психическое состояние больного тормозит его выздоровление.
С неизменной последовательностью Лапетеус требовал, чтобы к нему никого не пускали. И всех знакомых выпроваживали из больницы.
Письма он велел нераспечатанными класть в ящичек тумбочки. Лишь сложенный листок из блокнота Пыдруса он держал р своих восковых пальцах, время от времени поднимал его ближе к глазам, читал и потом снова опускал руку. Немного погодя читал опять. И еще раз...
Вечером он спросил у сестры, которая передала ему письмо Пыдруса:
— Их было... двое? Сестра не сразу поняла.
— Тех... кто это... мне прислал? Лапетеус с трудом шевельнул рукой.
— Ах, записку. Ее и цветы попросил передать мужчина. Такой, среднего роста, плотный товарищ. Примерно ваших лет, но пониже ростом. Хорошо одет. Короткое пальто, какие сейчас в моде. Серьезный человек. Он был один. Сочувствовал вам от всего сердца. Разве он не подписался под запиской?
Лапетеус не ответил.
Сестра подождала. Увидев, что больной вновь застыл в своем обычном безразличии, ушла из палаты.
В воображении Лапетеуса возникла картина высоко поднятой женской руки...
Ярко освещенный просторный зал. Тесно сидящие люди. Их затылки и спины. И вытянутая над головами рука. Белая, округлая, обнаженная до локтя женская рука.
Картина привиделась настолько ясно, что Лапетеус почувствовал, словно он сидит в том же зале, рядов на шесть-семь позади женщины, так уверенно поднявшей руку...
Его собственные руки на синем больничном одеяле задвигались. Он заметил, что они стали беспокойными.
Видение исчезло.
Взгляд опустился па листок из блокнота, и Лапетеус подумал, что тогда у Пыдруса блокнот был большего формата. Еще несколько раз перед глазами возникала та же рука. Затылки, спины и над ними голая рука. И ощущение, что он находится в зале собрания.
Пытался думать о другом. Вероятно, приказ уже подписан. Более недели тому назад он послал в совнархоз заявление об освобождении его от работы. Послал сразу, как только пальцы смогли держать авторучку.
Дальше мысли перескочили на Пыдруса.
Пыдрус пришел один...
Рука. Затылки, спины, высоко поднятая рука. Рука, заслонившая все остальное...
И его собственные руки, будто зажившие самостоятельной жизнью.
Лапетеус заставил себя поесть. Ложка казалась тяжелой, как кусок свинца. Геркулесовая каша застревала в горле. Молоко казалось пресным. Тошнило.
Было тяжело дышать. Не хватало воздуха.
Припомнились слова Роогаса, что все они ходили на похороны. Но Лапетеусу было трудно думать о смерти Хаавика. Он чувствовал себя убийцей.
Позвал сестру и попросил дать ему снотворного.
И все же не уснул.
Он снова перенесся в переполненный зал. В шестом или седьмом ряду от него высоко поднялась женская рука...
Лапетеус повернулся к больному, лежавшему па соседней постели. Его оперировали несколько дней тому назад.
Утром новый сосед спросил Лапетеуса, не работал ли он в облисполкоме.
— Я был заместителем председателя областного исполкома.
— Я вас сразу узнал,— оживленно заговорил тот.—» Я в то время работал в торговле. Теперь пенсионер. Желудок мучает, а так можно бы жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75