Воображая далекое будущее, сотканное в какой-то мере и его многочисленным потомством, Человек-Олень почему-то ни разу не подумал о нежной, пугливой, большеглазой Айгуль.
Аул Орели словно вымер; непогода, люди сидят дома, прижавшись носами к окну, и разглядывают редких всадников, проезжающих на мокрых лошадях по слякотной улице, да на грязных, с заляпанными глиною животами собак, что бегают по дороге и пустынным закоулкам. Лишь изредка промычит корова — тревожно, диковато, словно во время джута. Но мирная жизнь аула все-таки продолжается. Вот женщина прошла с ведрами на коромысле, хлопая широкими голенищами сапог. Мужчин что-то не видно: сидят небось в тепле и дуют чертову водку да дрыхнут целый день. Что делать, грязь непролазная, дождь, носа не высунешь. По проводам бегут, нагоняя друг друга, проворные крупные капли...
Над отсыревшими домами, притулившимися вдоль длинных улиц, вьются густые дымы, клубы их сливаются в единое облако над аулом, которое устремляется к небесам, обложенным тяжелыми серыми тучами. Многочисленные эти дымы говорят о том, что работы никакой нет и хозяева сидят по домам. Кстати, во дворах смирнехонько мокнут под дождем тракторы — «ДТ» и «Беларуси».
Актан свернул к совхозной конторе, привязал коня... Старая дверь, обитая рваным войлоком, открылась с визгом. Бух (главный бухгалтер) располагался в комнате перед кабинетом Упра (управляющего отделением). В приемную эту всегда набивалось много народу, дым стоял там — хоть режь ножом. Стены и потолок комнаты были закоптелы, светлело только окно, нижние стекла в котором были выбиты и заткнуты скомканными замасленными телогрейками. Возле этого окна и сидел за столом Бух — коротышка мужик, ехидный и злой на язык.
Не поднимая головы, он покосился на Актана и буркнул из-под усов:
— Чего приехал? По бабам соскучился?
Актан не ответил. Сдерживая вдруг нахлынувшую тоску, посмотрел поверх головы бухгалтера в окно. А там, на улице, тоже была тоска. Убого и безрадостно выглядел отсыревший, неуютный аул. Наступили ранние сумерки, а света нигде не зажигали. В комнате, провонявшей дымом, было душно. Актана даже потянуло на сон: улечься бы куда-нибудь и закрыть глаза...
— Почему молчишь, Актан? — спрашивал бухгалтер, что-то выводя на бумаге.— Иль боишься жемчуг изо рта выронить, а? — с особенным удовольствием завершил он свою колкость, затем бросил ручку, откинулся на спинку стула и сладко, с хрустом потянулся, кривя лицо и широко зевая.— Ну, чего молчишь? Дай закурить, что ли. Мать их туда и сюда...— ругался Бух,— все бездельники этого аула берут у меня папиросы.— Он взял из пачки «Примы», протянутой Актаном, сигарету, воткнул в угол рта и показал знаками: спичек.— Туда и сюда их мать,— ругался он,— ведь спички берут и не оставят, а в карман кладут.— Забрал коробок у Актана, прикурил, потряс им и положил в свой карман.— Ну, что нового, батыр, в твоих горах? — пустив дым сквозь усы, спрашивал Бух.— Сколько сурков настрелял в этом году? Дашь хоть на шапку?
Человек-Олень по-прежнему молчал, и Бух, уставившись на него свирепым взглядом, крикнул, тыча в жигита пальцем:
— Эй! Не будь неблагодарным, батыр! Уже десять лет я считаю твои денежки, глаза извожу. Небось заслужил я эти паршивые шкурки! А говорят еще, что ты какое-то мумие нашел в горах? У всех, кто переехал к нам из Аршалы, только и разговору что об этом му... мумие.
— Что же, правду говорят... Нашел я,— тихо ответил Актан.— Только не уверен, то ли самое нашел...
— А ты принеси мне, уж я-то разберусь,— подмигивая, отвечал Бух.
— О, так вы теперь и в этом стали разбираться,— с ехидным почтением отозвался Актан.— Какие способности у вас!
— Эх, туда и сюда, мать их... что там сложного? Подумаешь, задача! — заорал Бух с преувеличенным шутливым гневом на Актана.— Ты дай мне, я положу только на язык, пососу и скажу, что к чему... Эх, да у такого бродяги, как ты, есть ли совесть? Отвечай сейчас же, говори правду: насушил эту самую маралью срамоту? А то у моей женки появилась кое-какая ночная обида на меня.— И тут коренастый маленький Бух расхохотался и чуть не опрокинулся назад вместе со стулом.
— Если б было у меня то, о чем вы говорите,— начал устало Актан (ему уже надоело шумное, назойливое веселье Буха),— все равно не дал бы. Еще донесете, что маралов бью. А то и отвечай за вас, коли переберете и у вас запухнет... Бывало, умирали от этого.
— Пошел ты, знаешь куда? Подавись ты маральими этими сухариками! Ешь сам и иди пытать наших аульных баб. И коли уж ты такой жигит, почему до сих пор не порадуешь старую свою родительницу и не приведешь жену в дом, а?
— Эй, дядя, давай-ка потише,— помрачнев, оборвал Актан бухгалтера.— Не лезь туда, куда тебя не просят. Не перетягивай струны, а то ведь могут лопнуть...
Все это Человек-Олень проговорил с трудом, чувствуя в душе огромную усталость. Он проделал такой далекий путь в непогоду, чтобы услышать человеческую речь, и вот услышал...
Оба замолчали. В комнате сгустилась темнота. Красными точками засветились кончики горящих сигарет. Лица людей стали невнятно сумрачными, неразличимыми. Уличный свет еще слабо трепетал за окном, умирая у ног надвигающейся ночи.
С каким-то странным треском зажглась лампа и тотчас с таким же треском потухла. Бух основательно, крепко выматерил ее.
Актан любил этого неприветливого на вид, невзрачного человека. Он бывал вздорен, ядовит на слово — это правда; однако не замечалось за ним ни корысти, ни подлинной злобы. Во всех других отделениях совхоза бухгалтеров и кассиров то и дело снимали и сажали, а этот уже двадцать лет спокойно работал на своем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22