Я считаю, что старого коммуниста сознательно очернили. Почему? Потому, что он глубже других понимал линию партии, боролся за ее творческое, конкретное проведение в жизнь, учитывая специфику завода и отрасли; проявлял неподкупную честность и смелость, свойственные настоящим революционерам, был готов в любую минуту вступиться за правду, справедливость и человечность. И не на словах, а на деле. Всюду: на заседаниях руководства завода, на собраниях партийной организации — Пэкурару решительно выступал против формализма, демагогии, показухи, парадности. Он хотел быть и был настоящим коммунистом в самом полном смысле этого слова. Любил людей и помогал им, сам был человеком редкой скромности. Он принадлежал к числу тех, кто по-настоящему верит в правоту дела, которому мы служим.
Догару тщетно пытался скрыть в тени от яркого конуса настольной лампы глубокое волнение, проступившее на его лице. Штефан заметил, как повлажнели его глаза, и замолчал. Сам налил из термоса две чашки кофе. После паузы секретарь сказал внезапно осипшим голосом:
— Ты все верно прочувствовал, товарищ Попэ. Именно таким был Виктор Пэкурару. Всю свою жизнь. Но чем объяснить ту озлобленность, с какой его травили?
— Он был точно кость в горле у тех, кто искал трамплин для быстрого взлета. Он беспокоил и пугал тех, кому безмятежность провинциальной жизни гарантировала солидный доход и устойчивость заветного руководящего кресла. Карьеристы почувствовали в этом добром, отзывчивом человеке железную волю, готовность стоять насмерть против несправедливости.
— Думаю, ты прав,— тихо произнес Догару.— Факты, собранные тобой, доказывают, что мы имеем дело с самой настоящей травлей, организованной и осуществленной конкретными, названными поименно людьми.
— Но этот вывод ни в коем случае не должен звучать как одобрение или оправдание поступка Пэкурару. Как бы ни было тяжело, коммунисту не пристало накладывать на себя руки. Это капитуляция.
Догару взглянул на Штефана своими черными проницательными глазами, взял термос, старательно разлил кофе в чашечки и сказал, как бы беседуя сам с собой:
— Не будем спешить с ответом, да и что мы знаем? Кто-нибудь думал над тем, как чувствует себя честный коммунист, когда его обвиняют, ему не верят его же товарищи, друзья? Как-то, еще до Освобождения, мне было поручено разобраться в некоторых наших провалах, побеседовать с товарищами, прошедшими через тот или иной судебный процесс, изучить их поведение в сигуранце. Документов по тем временам не существовало, информацией служили свидетельства самих арестованных. Один из них, заподозренный в том, что он провокатор, несколько лет бился, пытаясь доказать свою невиновность. Попав снова в тюрьму, он был переведен к дезертирам и уголовникам. И через несколько недель его отправили в сумасшедший дом, где его убил во время припадка какой-то буйно-помешанный. И только после Освобождения анализ архива сигуранцы позволил установить, что настоящий провокатор был тот, кто обвинил его и представил нам «доказательства», сфабрикованные не кем-нибудь, а самим шефом сигуранцы.
— Насколько я понимаю, вы считаете, что Пэкурару находился в крайне тяжелом положении, на тот момент — безвыходном. Знаете, такого же мнения придерживается и майор Драгош Попеску.
— Да? Любопытно. Лично я думаю, что эта безвыходность заключалась не в том, что он боялся быть оклеветанным, исключенным из партии. Слишком большой у него был опыт, чтобы не знать: рано или поздно правда станет очевидной. Я думаю, Виктор мучился мыслью, что ни один его сигнал не достигает цели, что все оседает где-то в архивах или сейфах либо теряется в пустых разговорах. А для него завод, план, работа, люди, жизнь — все это понятия конкретные. Пэкурару был не из тех, кто после драки кулаками машет: дескать, я в свое время предупреждал, сигнализировал... Боюсь, что этим своим шагом — еще раз подчеркиваю, шагом отчаяния — он хотел столкнуть дело с мертвой точки, вывести его на поверхность. И не тогда, когда уже ничего нельзя будет сделать, а именно сейчас, когда завод еще можно спасти. Это как короткое замыкание, после которого необходимо проверить всю электрическую сеть, все контакты, каждый проводок.
«А об этом я не подумал,— размышлял Штефан.— Считал Пэкурару лишь жертвой, человеком с истрепанными нервами, который больше не мог выносить несправедливость. Очевидно, Догару знает его лучше и смотрит на вещи глубже, чем я. А это придает всему делу особенно тревожный оттенок: выходит, Пэкурару сознательно пошел на «короткое замыкание» — в условиях, когда многие тешили себя надеждой, что эта сеть взаимных услуг продержится еще сотни лет».
— Вы заставили меня увидеть это дело в совсем ином, чрезвычайно важном ракурсе,— сказал Штефан.— Я должен еще подумать. Во всяком случае, вы теперь сами убедились, сколь нужна была мне эта консультация.
— Ну, и какие же меры ты считаешь необходимыми?
— Во-первых, совершенно очевидно, что должны быть наказаны лица, которые отвергли требования Пэкурару разобраться, даже, возможно, скрыли их в нарушение закона и самовольно отстранили его от работы, и даже те, кто его послал за какой-то чепухой мотаться по стране, чтобы избавиться от его контроля, и те, кто взвалил на него чужую вину. Нет нужды сейчас перечислять вам их имена. Все это в деле. Там есть и о тех, кто измучил его совершенно необоснованными обвинениями.
— А во-вторых?
— Вот где собака зарыта, товарищ секретарь. «Дело Пэкурару» вскрыло, словно нарыв, ситуацию на «Энергии». Не время, конечно, вдаваться сейчас в подробности, но вот картина:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123