Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения». Вскоре Штефан получил задание полностью сосредоточиться на «Энергии» — помочь коллективу завода перестроиться, поддержать усилия проектировщиков, занятых не только поисками новых решений, но и усовершенствованием традиционных моделей. Много сил отдавал он организации цеха самооснащения. Завод, подобно судну, ложился на новый курс и клокотал, набирая скорость. На Коему Штефан теперь пожаловаться не мог. Павел всех внимательно выслушивал, созывал руководителей, принимал необходимые оперативные меры. Но все это как сомнамбула, по инерции, без души... Это были дни трудные, требовавшие полной отдачи, а Косма чувствовал, что он здесь посторонний, время «исполнения обязанностей» заканчивается. Но решение главка все не приходило. «Сколько же это будет тянуться? — спрашивал себя Павел.— Сколько будет молчать Ольга, не отвечая на мои звонки в редакцию?.. Все сразу навалилось. Оленька ты моя единственная. Поговорить бы с тобою, посоветоваться...» Павел забыл дорогу в уездный комитет, но не из-за гордости, а потому что Попэ не вылезал с завода. Штефан частенько поднимался в кабинет генерального директора, держался так, будто ничего не произошло. Да и, ходя по заводу, насмешливых, злорадных взглядов, которых он так боялся, Павел не встречал. Не до того теперь было, дел у всех по горло. Порою, правда, казалось, что рабочие его избегают, предпочитают решать вопросы с начальниками цехов, инженерами, мастерами. Не без удивления он отметил, что тесное взаимодействие проектировщиков с производственниками стало нормой, стилем работы. Часто мелькали теперь в цехах белые халаты, а в «белом доме» — рабочие спецовки. Ион Сава торжествовал. К середине ноября ему удалось запустить в эксплуатацию ряд новых агрегатов. Он стал более сдержан, научился владеть эмоциями, потому что на собственном примере убедился, что эмоции — плохой помощник в работе. Образцовую выдержку демонстрировал он и в отношениях с Космой. Однажды на оперативке он уже было хотел по привычке резко возразить Косме, но сдержался, дождался, когда генеральный директор заглянет в токарный, и только тогда, в присутствии Марина Кристи, спросил: «А не пора ли нам отказаться от оперативок? В настоящее время они ничего не дают». Косма затравленно глянул на него, но спросил вежливо: «Вы в самом деле так считаете?» Сава протянул график выполнения плана за последние три месяца. «С тех пор как наладились естественные взаимосвязи подразделений, игра в «оперативный штаб» потеряла всякий смысл. Положение на заводе нормализуется, и никаких ЧП не предвидится». Никакого конкретного решения Косма тогда не принял, но практика проведения подобных совещаний отпала сама собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123