Он веточкой достал уголек, закурил. Глубоко затянулся, выпустил дым длинной струей, крякнул:
— Хорошо! Глоток бы рома, а? Слушай, Ал,—наклонился американец к Алексу, заглядывая ему в глаза.— Скажи, ты русский? Так нам сообщили из Калькутты...
Алекс поднял голову.
— Да, я русский. Почему даже тебя беспокоит это?
— Э-э, мне наплевать! А бритты взбеленились. Препротивные людишки. Заграбастали себе все, а мы проливай кровь за их Бирму, Индию. Нашими руками хотят держать свои колонии. А нам что? Пустая банка из-под консервов?
— Не будет этого больше, Билл. Освободятся народы от японцев, погонят заодно и вас, и англичан. Смотри, нага встают на борьбу за свободу. И мы помогаем им.
— Это называется по-русски, да? Понятно, почему Калькутта приказала нам не болтать, что ты русский. А почему ты сам-' скрываешь это? Разве дикари знают, что такое русский, советский?
— Они знают. О моем народе, о его жизни и борьбе за справедливость я рассказывал сиеми.—Алекс помедлил, будто опасаясь выдать сокровенную тайну.
— Чудной ты какой-то, Алекс. У нас в Америке ты бы не выжил. С детства жизнь била меня и учила: «Плюй на всех! Думай только о себе! Хватай все, что идет в руки». А ты думаешь о себе в последнюю очередь. Странно, что именно тебе я дважды обязан жизнью и должен отплатить по счету.
— Жизнь тебя изуродовала, Билл. Поэтому ты в каждом не похожем на тебя человеке видишь урода. Не святоша я, я просто хочу, чтобы было хорошо не только мне, но и другим. А. за спасенную тебе жизнь никакого счета не представляю. Мы не бизнесмены, и здесь не Америка. Мы солдаты. А теперь скажи: кто был третий предатель?
Алекс смотрел прямо в глаза американцу. Билл щурился, жмурился, пытаясь скрыть правду за короткими светлыми ресницами, под тяжелыми надбровьями.
— Дан,— буркнул сквозь зубы, съеживаясь.
— На мертвого валишь?
Не веришь? Клянусь матерыо, это был Даниэль. Мне приказали сопровождать Гаро, а он прогнал меня еще в де-ревне тилое.
— Почему? Что произошло между вами?
— Я просил его вернуться, мне показалось, что дело нечисто. Он обозвал меня трусом и прогнал. Клянусь матерью, это правда!
— А жива мать у тебя, Билл?
— Увы, ее уже нет на этом свете,— вздохнул американец.—Ей досталось. Она не знала ни минуты отдыха, работала ночами. Надо ж было прокормить нас, ораву в восемь гавриков! Отец потерял работу, запил. Напивался до бесчувствия и бил всех. А мать защищала нас, и ей доставалось больше всех. Так и умерла, от побоев. В тот же день отец утопился. Мы остались сиротами. А кому сироты нужны? Эх, почему все так несправедливо устроено, Ал?
Что-то светлое появилось в выражении вечно угрюмого лица Билла. Глаза погрустнели, расширились. Он был искренним сейчас, может быть, впервые за много лет. Вопросительно смотрел на Алекса.
Но что мог ответить ему Алекс, когда сам вспомнил свою мать, свой дом. До боли отчетливо вспомнил, как провожали его. Молодые лейтенанты уезжали в полк. Немного хмельные и грустные, они прощались с родными и товарищами, целовали девушек, обещая скоро вернуться за ними.
Уже стоя на подножке уносившего их вагона, Саня бросил прощальный взгляд на своих «стариков». Отец, высокий, прямой, с непокрытой седой головой, сжав губы, не отрываясь смотрел на сына. Рядом с ним притулилась черненькая сухонькая мама. Она все старалась выпрямиться и улыбнуться своему первенцу.
Эти прощальные взгляды до сих пор жгли сердце Алекса.Ему нестерпимо захотелось хоть бы на несколько минут оказаться в Ташкенте. Крепко прижать маму к груди и поцелуями осушить ее слезы, увидеть улыбку на усатом лице отца, пройти по скверу, взглянуть на куранты, броситься в студеные воды Чорсу. Мама, мама! Когда же, наконец, попадет он на родину? Когда?!
Алекс застонал и откинулся на спину. Закат окрасил часть неба во все цвета радуги. Фиолетовые, синие, зеленые, оранжевые волны отходили от алой, пламенеющей на самом горизонте полосы и таяли в начинавшем сереть небе. Сумерки сгустились. Сразу высыпали звезды. Чужие холодные звезды.
Шелестит тростник, клонясь метелками к земле. Перешептываются вверху деревья. Бесшумно проносятся над водой Летучие лисицы. Говорит и говорит неумолчно Чипдвин, словно спешит выговориться перед пришедшими на его берега людьми, поведать им тайны джунглей, обременивших его непомерным грузом ужаса и отчаяния. Захлебывается, торопится успеть. Ведь люди в джунглях стали непоседами. Уйдут, и не расскажешь всего.
Тихо льется песня. Алекс встряхнулся, пошел по лагерю. После купания в ледяной воде тело горело. Он остановился у группы поющих воинов. В середине сидел пожилой крепкий воин в короткой, туго перепоясанной патронташем куртке нараспашку. Закрыв глаза и раскачиваясь, глухим грудным голосом он запевал:
Древняя наша земля, Годы тянутся чередой. Зреет золотом урожай. Люди гордятся собой. Это плоды их труда.
Воины сосредоточенно смотрели ему в рот, хором заканчивали куплет:
— Гей, нага трудяга!
Алекс не мог без волнения слушать песни нага. Простые, бесхитростные, они полны любви к природе и безотчетного страда перед ее могучими силами, тихой печали и великой радости бытия.
Ночь прошла спокойно. Утром они переправились по висячему мосту и напали на страшный след Сатэ.Вышли к первому селению аборс. Ни души. Одно лишь жаркое солнце в небе. Хижины безмолвны, как стога сена.
— Куда все подевались?— сказал воин, заглядывая в одну из хижин.
— И там никого нет,— откликнулся другой.
— Смотрите, смотрите! — закричал кто-то в смятении. Алекс взглянул и дрогнул. За большим домом-морунгом торчал ряд высоких шестов. На конце каждого — отрезанная человеческая голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80