— А к тебе самой? — Не знаю, как это и вырвалось у меня.
— Это покажет будущее, — сказала Кульмира, глядя теперь куда-то поверх моей головы.
Все у меня внутри, и без того замерзшего, так и похолодело. Я словно лишился дыхания. Открываю рот — а слова не выговариваются.
— У меня к тебе одна просьба, — сказала Кульмира, готовясь уходить. — Сделаешь одно дело ради нас с Алией?
Я молча кивнул.
— Этот ненормальный Кошим перед смертью... то есть в общем... перед этим самым, как случиться, написал Алии письмо и отправил по почте тетрадь со стихами, пусть, мол, памятью будет, сохрани, не потеряй. Как будто кто-то жаждет прочитать эту тетрадь, прямо умирает... А теперь, раз уж так вышло... от греха, знаешь, подальше. Надо бы отдать ему... самому...
4
Толстая тетрадь в красном ледериновом переплете от первой страницы до последней была заполнена стихами. О Родине, о партии. Посвященными 23 февраля, 8 Марта. Автор писал о нашей счастливой сегодняшней жизни, о героическом труде простых людей. Но основной темой тетради была тема любви. Это угадывалось уже по одним названиям: "В Алма-Ате лунной ночью", "Любимой", "А...и", "Вечная клятва" и так далее.
В общем, характерные для всякого молодого человека стихи, страдающие одним общим недостатком: неточностью рифм, случайностью их, а то и полным отсутствием; автор совершенно игнорировал ритм, путался в размерах, строфы не рассыпались, не разбегались в стороны лишь потому, что эти составлявшие, их неуклюжие, то чересчур длинные, то чересчур короткие строки, абсолютно не связанные друг с другом смыслом, единством мысли, точно насильно слепленные, были написаны очень тесно, впритык одна к другой. Только последнее стихотворение в тетради было безупречно. Созданные рукой настоящего мастера, излившиеся из сердца настоящего поэта удивительные строки с нежной точностью воссоздавали состояние молодого человека, сломленного любовью и потерявшего всякие надежды на ответное чувство возлюбленной:
"Гляди —- душа моя в огне... Кричу, стеная, внутри меня волнами пламя разлилось. Мечусь, униженный, как пес, истаивает жизнь во мне. Кто знает о грядущем дне? Придет, таясь, последний час, придя, не отойдет от нас. Еще дыша, живет душа. А вот — другой на смену мне".
Чувство, владевшее Кошимом, я постиг не через множество сочинений, что заполняли тетрадь, а через эти несколько строчек. Лишь один недостаток был в стихах — они принадлежали Абаю.
Ну, а тетрадь Кошима? По решению девичьего совета я должен вернуть ее владельцу. За то же, что я без разрешения перелистал тетрадь, аллах, возможно, простит меня: любопытство — черта, присущая не только мне, но и большинству двуногих душ.
Вечером того дня, когда с грехом пополам был сдан следующий экзамен, я отправился в городскую больницу.
Он неподвижно лежал на животе, повернув лицо к стене, и было непонятно, бодрствует он или спит. Я взял стул и присел рядом. Сидел и смотрел на его узкие лопатки, плоский затылок, выдававшееся горбом темя. Посмотреть на ноги не хватало духу. Мне казалось, я унижу, опозорю, втопчу в землю его искалеченную душу, если сделаю это. Так прошло какое-то время. Я уже начал жалеть, что пришел. А выйти просто так тоже было неудобно.
И вдруг, точно угадав мои мысли, он медленным движением повернул голову. Повернул — и испугался. А может быть, и не испугался, а просто изумился, а может быть, неловко повернулся — и это движение отозвалось в его теле болью... Как бы то ни было, он издал странный звук — нечто среднее между стоном и криком. Бледные губы его дрожали, словно он безмолвно проклинал меня, нарушившего его покой. Но это продолжалось недолго. Он перевалился на спину, пододвинулся поближе к краю кровати и, боязливо глядя на меня, вымучил из себя улыбку.
— Живы-здоровы? — спросил он шепотом.
— Да слава богу. Мы оба замолчали.
— Зимняя сессия кончилась? — спросил он наконец. Как будто больным был я, а он пришел проведать.
— Кончится скоро.
— А-а... — протянул он. — Потом на каникулы?
— Ну да...
Разговор наш снова оборвался. Мне хотелось хоть что-нибудь сказать, чтобы не молчать, но что? Успокаивать его? Сочувствовать? Или что-то вроде назидания? В дурацкое я попал положение.
Он приподнял голову и, опершись на оба локтя, подтянулся на подушке повыше.
— Кульмира... — сказал он затем, прочищая горло. — Кульмира тоже, наверное, хорошо сдает экзамены?
Он, конечно, хотел спросить о другом. Не про Куль-миру он хотел спросить. Я это понял в то же мгновение.
— Хорошо сдают... еще два экзамена... — Мне показалось, я очень ловко вывернулся, не назвав никакого имени.
Человек полагает, что хитрость, известная ему, другому неведома. Кошим, видимо, ждал от меня прямого ответа. На лице его так и остался след вопроса. Или, может быть, он говорил мне этим: понимаешь ведь мое состояние, пойди же мне навстречу?!
— Привет передали... — вынужден был сказать я. — Сами знаете, в медицинском институте сложные предметы. Наизусть латинские названия всяких там костей и конечностей надо... некогда им... Вот я и пришел...
Так человек становится лгуном. Да по неопытности я и соврать-то не сумел складно. Но что удивительно — Кошим поверил. Поверил — и весь просиял.
Только тогда я понял, в какой тупик загнал сам себя. У любви нет ни глаз, ни разума. Ею руководит одно лишь слепое чувство. Этот покалеченный парень, кажется, был готов поверить и в то, что Алия сейчас плачет-убивается и, появившись завтра, повиснет у него на шее. И мой приход к нему он считал тоже не случайным. Моргающие глаза его были одной сплошной надеждой.
Я почувствовал: если задержусь еще немного, то скажу любую, самую большую неправду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141