Тем не менее цикл стихов "День чабана" и философская поэма "Завет отца", призывавшая брать пример с наших отцов и матерей, были оценены высоко. Уакас не знал, кому верить, утешаясь тем, что рецензенты, поплясав на его костях, неизменно завершали свои статьи утверждением, что, "несмотря на перечисленные недостатки, сборник следует считать удачей молодого автора".
Но самый большой удар обрушился на собрании, посвященном итогам литературного года. Ур-Токпак, докладчик по поэзии, с горечью заявил, что некоторые неправильно понимают заботу о молодой смене и превозносят начинающих авторов, имеющих лишь самое слабое влечение к поэзии, чем приносят вред нашему общему литературному хозяйству. В качестве примера был назван Уакас. Уакас сидел, боясь глаза поднять, когда на трибуну вышел акын-ага, который и вытащил Уакаса из глухого аула в столицу. Акын-ага отмел большинство обвинений в адрес Уакаса, а в Ур-Токпака выпустил столько яда, что тому, казалось, теперь не подняться. Но и он сказал, что Уакас перестал искать новое, что знаний у него мало, что способности есть —-спору нет, но нет и взыскательности, нет работы над собой.
Когда Уакас еще только приехал в Алма-Ату, месяца через два он был взят на работу в молодежную газету. Его коллеги были молодые ребята, выпускники факультета журналистики либо студенты-журналисты с последнего курса. Даже тем, кто считался в редакции аксакалами, было не больше двадцати пяти. Со всеми ними Уакас так и не сблизился. Встретили его, девятнадцатилетнего нашумевшего поэта, поначалу настороженнее но уже довольно скоро перестали скрывать пренебрежение к нему. В редакции шум, беготня, звонки, разговоры, а, смотришь, ребята кладут на стол двухподвальные статьи. Иной уставится на клочок бумаги, где всего-то с пяток цифр, и вот уже диктует на машинку очерк, который потом займет в газете чуть ли не полосу.
Таких очерков от Уакаса никто не требовал. Его определили в сельхозотдел, и он должен был в каждый номер сдавать по двести—триста строк из читательских писем. Обработка читательских писем считалась самым легким заданием, но Уакасу возвращалась почти половина его материалов. Всем было ясно, что он не газетчик. Но поначалу его держали оттого, что он талантливый самородок, а спустя год увольнение уже считалось незаконным. К тому времени он был уже заочник факультета журналистики, учиться на стационаре у него не хватило духу, да и побаивался он жить на одну стипендию, а к газете уже стал понемногу привыкать. Уже публиковались его корреспонденции строк на полтораста, случались и заметки строк на триста. Однажды из командировки он привез даже очерк. Редактор долго возился с ним сам и мучил Уакаса, заставляя переписывать и перекраивать, но в конце концов подписал в печать.
После суматошного газетного дня Уакас валился вечером на постель совершенно опустошенный. А назавтра надо было сдать материал в номер или ждал очередной университетский зачет. Стихи покидали его. Они теперь не приходили к нему сами, как бывало, не лились свободно и легко. Порой он заставлял себя садиться и писать, но хорошо, если выжимал из себя к утру две-три бесцветные строфы. Он уже потерял представление о том, что ему удавалось раньше, а что нет. И как дальше писать. Он уперся в глухую стену. Вняв советам, акын-аги, назиданья которого остались для него святы, он бросился читать. Неруда и Уитмен, первые, с кого он начал, поставили его в тупик. Их мысли казались ему слишком сложны, а манера письма — чуждой. Но уйти от них он не мог. Его поразило, как вольно владеет стихом Уитмен и как свободен в общении с читателем Неруда. Желая продемонстрировать свою причастность мировой поэзии, Уакас белым стихом написал поэму "Привет XXI веку". Древние эллины, титаны Ренессанса и космонавты объединились в одном лирическом потоке.
Поэму разгромили. Критик свидетельствовал, что Уакас не смыслит ни в азах поэзии, ни в азах культуры и даже переврал имена титанов Ренессанса. Маститый, но осмотрительный, до сих пор избегавший рискованных ситуаций, критик высказался вдруг в том роде, что поэт, известный своей одаренностью, попал под влияние формализма и что это не может не настораживать. С тех пор, где бы ни завязался разговор о поисках новых путей и форм, как пример лженоваторства называлась последняя поэма Жалбагаева. Вся эта критика навсегда отлучила Уакаса от поэзии, но известности его сослужила хорошую службу. Одни считали, что Уакас хотел шума вокруг себя и поэма не столько плод поэтического воображения, сколько плод искусства ловкого газетчика, знающего, как заставить о себе говорить. Другие видели в поэме чистосердечное заблуждение ищущего таланта. Мнение, что в нашу литературу идет большой поэт, в конце концов возобладало.
А время шло. Уакас женился и обзавелся детьми. Лет семь он мотался по частным квартирам, снимая то у русских, то у казахов, то у уйгуров. Менял Тастак на Горный гигант. Горный гигант на Малую станицу, пока, наконец, не получил собственную квартиру. Наконец и университетский диплом был получен. Время, опыт и труд делали свое дело, и мало-помалу Уакас стал журналистом если и не знаменитым, то во всяком случае вполне солидным. Однако по меркам молодежной газеты он был уже стариком — ему перевалило за тридцать. Его бывшие коллеги давно рассеялись по другим местам, а он один тянул лямку здесь. Наконец друзья подыскали ему спокойное местечко с приличной зарплатой. Он давно уже не писал стихов, но имя его еще мелькало в поэтических обзорах. Сейчас его снова потянуло к стихам, но... бесплодно. Отчаявшись, он собрал все, что у него оставалось неопубликованного, присовокупил несколько стихов, написанных по поводу разного рода памятных дат, и отнес рукопись в издательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141