— Куль-тура! — сказал он по-русски, поднимая палец.
— Как ты будешь резать, что ты будешь резать — мне дела нет1 , —- сказал Омирбек. — Садись. Ровесник мой жив-здоров? Бодр еще, наверное?
— Бодр, — ответил гость. — Вы же крепкий народ.
— Крепкий, — сказал Омирбек. — Особенно вот я крепкий. Оттого что крепкий, и от овец не отставляете, хоть мне и семьдесят уже.
— Ничего, — сказал гость. — На свежем воздухе полезно для здоровья работать.
— Конечно, — кивнул Омирбек. — Не было бы полезно, так вы б не заставляли. — Он чуть помолчал. — Вечером с коня едва слезаешь. И сейчас вот подняться не могу, кости ломит. Иной раз ночь напролет мучаешься, стоном исходишь» Вся работа на моей шее. Просил какого-нибудь мальчонку дать, чтобы хоть был здесь кто, когда пасти уезжаю, — скотинке слабой сенца подкинуть, так вы все тянете, длинным арканом, широкими путами. Дом мой единственный тут. Умру в один день, так пока узнаете да прискачете, не подохнет ли ваша скотина в загоне?!
— Не умрете! — протянул гость. — Раньше девяноста коня не осадите.
— Если мы до девяноста дотянем, так вы до ста тридцати доедете, — сказал Омирбек.
— Сто тридцать... Это так... Это как бы... многовато. Вот этих: восьмидесяти, девяноста — хватит нам.
— До девяноста играючи доедете. А дальше — там сорок градусов бешеной воды есть, которую вы каждый день потребляете, так, нет? Вот тебе и сто тридцать.
— Не-ет, — сказал гость. — Сто тридцать ваших — многовато. Что нам перепадает? Плохая, горькая водка, вонючий спирт. В Алма-Ате, говорят, без всякой примеси чистая водка есть, которую сильные мира сего пьют, коньяк называется. Что же делать, досюда не доходит. А то бы...
— Э-э, дурного твоего деда в душу, — прервал гостя
1 Здесь игра слов, возникшая из совпадения частей слова "культура" с двумя казахскими словами: "куль" — мелко, "тура" — резать.
Омирбек, — я тоже без ума, что жалуюсь тебе, печаль свою изливаю. Ладно уж, утром поговорим.
— Утром на центральной усадьбе буду.
— В таком виде в ночь ехать хочешь? Никуда не поедешь. Поешь сейчас — и спать!
В эту минуту дверь снова открылась и впустила еще одного гостя. Человек немного отряхнулся на пороге от снега и неуклюже пошел к тёру. Пожав руку приподнявшему голову Омирбеку, он посыпал скороговоркой:
— Живы-здоровы? Мамаша, — посмотрел он на Ак-лиму, —- как себя чувствует? Руки-ноги в порядке? Скотина, люди— целы? Убойная скотина, наверно, жирная, сена много, слышал я — сноха ваша родила, сына принесла, пусть здоровым растет, долгой ему жизни. Той устроили — меня не позвали: пусть, дескать, Тлеукен со всеми придет. В чем моя вина? Обиделся я на вас. Особенно вот на мамашу обиделся.
— Ой, свет ты мой! — сказала Аклима. — Собрали вечером трех скотоводов с окрестных зимовок — про это, наверно, и говорят люди. Почему же не позовем, родной? Позовем. Пусть только лето наступит, на земле попросторней станет.
— Шучу, апа. Говорят, кто в последнее время проезжает здесь, просто так не уходит из этого дома. Нам бы тоже угоститься от того дастархана, что на тое был.
— Есть, дорогой, есть. Мы ведь на дороге, вот и закупили впрок, чтобы, кто проезжает, согрелся бы. Есть вот как раз.
— Ай, как хорошо! Тогда раздеваемся. Движения Тлеукена были ловки и скоры. Всю
одежду с себя он скинул в одно мгновение. Так же, как и Токмет, он оказался в застегнутом до горла синем кителе и толстых, стеганых черных шароварах. Раздевшись, Тлеукен присел в ногах Омирбека. Ему было лет двадцать пять, крепкий, атлетического сложения мужчина. Рядом с Токметом, которого так и качало и временами он чуть не падал, Тлеукен казался, ни больше ни меньше, горой. Грудь его — чуть ли не в размах рук обыкновенного человека, на каждое плечо можно посадить по джигиту. Только вот голова у него будто не от этого тела. Словно и нет ее, а все это — одна толстая шея, которая, становясь тоньше и тоньше, обрывается неожиданно тупым огрызком. В висках она уже, чем в щеках, лоб в два пальца. Череп выбрит, и голова круглая-круглая и белая, как свежевыделанный бурдюк, набитый маслом. Когда Тлеукен говорит, виски его вслед губам тоже двигаются.
— И вправду, даже честные слова лгуна на ветер уходят, — сказал Омирбек. — Когда Токмет объявил, что не один, мы не поверили. Что же ты так долго дверь искал?
— Да не-ет... — протянул Тлеукен. — Лошади проголодались. Сена им подкинул, пока устраивал... ну вот...
— В райцентр часто ездите, велели бы в дом, где останавливаетесь, две-три арбы сена подбросить.
— Сено есть, — сказал Тлеукен. — Да лошади наши заняты были — день-деньской под седлом простояли. Думали сначала с рассветом ехать, да за чаем вот засиделись, потом люди к нам пришли, затем мы к ним зашли... В общем, что уж там, пока то да се, оказывается, и солнце село. Тогда только за разум взялись, сели на коней в спешном порядке и. только вот до вас, видите, доехали...
— Э, пусть, — махнул рукой Омирбек. —Конторские бумаги — не скотина, их пасти не надо. Утром по потемкам выедете — к полудню будете.
— Утром заседание правления,'— сказал Токмет. — Я присутствовать обязан. Порядок нужен. Где плохое руководство, там и работа не может не хромать.
— Ой, ой, слова Токи — как книжные слова, — сказал Тлеукен.
— Значение животноводства на сегодняшний день — велико, — поднял палец Токмет. — И раз уж правительство доверило тебе ответственную работу, ты обязан оправдать это доверие, работа — не игрушка.
— С государственной работой играть нельзя, — подтвердил Тлеукен. — И потом, вам непременно нужно добраться до моей женеше1 нынче же ночью.
— А это тоже работа, — сказал Токмет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141