Ждали долго. Кок-Даул не возвращался. Лишь лаял по-прежнему, хрипло и надсадно. Словно его привязали там.
— Он распорол архару живот и не может отойти, сторожит, — сказала мама.
— Может, сорвался со скалы и просит помощи... — посмотрела в сторону горы бабушка. — Ладно, — сказала она затем, — видно, не вернется сам, придется тебе пойти за ним. Не боишься? Да собака-то подает голос — все не так страшно. Я бы сама пошла, но старость, нет мочи в гору подняться.
— Дайте свой нож, — попросила мама.
— И то... чем черт не шутит... — Бабушка распустила пояс, расстегнула шубу и вытащила из кармана безрукавки черный складной нож. — Если жив еще, спусти кровь. Когда нет мужчины, можно это сделать и женщине. Только не позабудь сказать: "Бисмилла!"1 Ну, иди теперь. Возьми палку — и идти легче, да и защита.
— Глядите тут за овцами.
— Удачи тебе! Едите, ты-то куда с санками? Не будь, родной, шалуном. Э, вижу, не хочешь оставаться без мамы, сразу видно, кто тебя родил2. Ладно, мать — твоя, никто не спорит. Она сейчас вернется, а ты замерз, пойдем в дом, согреемся и выйдем.
...Прошло время, достаточное для того, чтобы сварилось в казане мясо, и мама наконец вернулась. Руки её были пусты, а следом за ней еле тащился Кок-Даул.
1 Именем аллаха.
2 По казахскому обычаю, первый сын в семье молодых воспитывается у бабушки с дедушкой и считается как бы их сьюом.
Он хромал, каждый шаг давался ему мучительно тяжело, лапы у него были в крови, шерсть слиплась и свалялась. Глаза у мамы покраснели и опухли.
— Прыгнул — и только его и видели, — сказала она, — аж с ног меня чуть не сбил.
Опершись о загородку загона, она перевела дыхание.
— Кок-Даул загнал его в каменный тупик. Огромный шестилетний самец, не меньше стригунка. Никогда не видела такого большого архара. Рога толстые, корявые, с тройным загибом. Встал задом к скалам и не давал псу подойти к себе. Меня издали увидел. Постоял немного, потоптался на месте, а потом прыгнул и понесся прочь. Кок-Даул шел за ним след в след, но как только начался голый гребень, без снега, архар тут же оторвался от него. Кок-Даул отбил себе все лапы. Насилу до дому дотащились... Эта война стала чумой, бичом для мужчин, — сказала она после молчания самой себе, ни на кого не глядя. — Теперь над нами насмехаются даже звери.
Старая Орынкул не произнесла ни слова. Едиге обхватил за шею старого пса, лежавшего чуть боком, опершись на выставленную лапу и словно бы подпиравшего землю своей огромной грудью. Я никогда не пойду на войну, подумал Едиге, не пойду. Но именно в тот день где-то в непостижимых глубинах его души зародилась уверенность в том, что жизненный путь человека полон беспрестанной борьбы, и раз ты родился им, то должен бороться и воевать, хочешь этого или не хочешь, и в этом вся суть жизни, вся прелесть и вместе с тем вся горечь ее.
1968
НОЧНЫЕ ГОСТИ
Коли такой мастак приветствовать — так уж и быть, проходи, — сказал Омирбек-аксакал, не переменив позы, оставшись лежать, как лежал, лишь поудобнее устраивая под локтем аккуратно свернутый купи1 . — Дверь только закрыть не забудь.
— Сзади товарищ есть, — сказал гость, как рыкнул.
— А, деда твоего в душу, богатый, значит, приехал! — усмехнулся Омирбек. — Аклима, дверь закрой-ка.
Снимавшая пену с мяса в казане, бледная, с мизин-
1 Купи- верхняя одежда с подкладкой из верблюжьего или овечьего меха.
чик старушка, по пояс исчезнув в волнах белого тумана, клубами вползавшего в дом, торопливо закрыла дверь.
— И-и, свет ты мой, — сказала она гостю, — замерз совсем. Руки вон, гляди, не слушаются. Дядя чабан, — обратилась она к мужу, — уж раздел бы Токмет-жана. Разве лежат так, когда гость в дом пришел?
— Хоть генерал-губернатор приди — не могу я встать, — ответил Омирбек. — Сам разденется.
Но раздеться сам гость не мог. Одежда на нем словно залубенела. Аклима, худая, с узкими плечами, с морщинистым, точно вымя переставшей доиться коровы, лицом, волоча по полу конец своего длинного ки-мешека1 , зашла к гостю с одного бока, с другого и, дергая за рукава, с трудом стащила с него белый тулуп. Под тулупом у гостя оказался туго перехваченный в поясе черный полушубок. Аклима сняла и его. Из-под полушубка на свет белый явился кожаный жилет. Сняли и жилет. Тесемки лисьего тымака стянулись в тугой узел. Аклима долго возилась с ними, наконец распутала. Теперь гость остался в одном застегнутом до горла синем кителе. Прижав обе руки к груди и чуть согнувшись, поздоровался снова:
— Ассалау-магалейко-ом! — Шагнул было к тёру, но остановился.
Присев на носки, он попытался снять с валенок галоши. Но галоши не снимались. Сев на голый пол, гость потянул галоши обеими руками. Галоши не поддались. Тогда они попробовали вдвоем с Аклимой. Опять ничего не вышло.
— Не снимаются, проклятые, — сказал гость.
— Закаменели на морозе. Теперь схватились с валенками намертво, — заметил Омирбек.
— Что же теперь делать? — спросил гость. Он готов был расплакаться.
— Разрежь ножом, тогда снимутся, — посоветовал Омирбек.
Гость засунул руку в карман, отыскивая складник, который должен был лежать у него там, но складника не оказалось.
— Выпал, — сказал гость. — Из семи частей, замечательный складник был. Проклятое железо, чтоб ржавчина тебя съела, не могло потом потеряться, когда галоши вот эти порезал бы... ой, да что же мне теперь делать-то?..
— В аул свой приедешь, новый складник купишь.
1 Кимешек- женский головной убор.
Вот тогда и порежешь себе галоши с валенками вместе, — сказал Омирбек. — Ну, а сейчас так проходи.
— Во-о! Придумал! — Обрадовавшись, довольный собою, гость снял валенки совсем, швырнул их один за другим к порогу и, волоча за собой размотавшиеся портянки, прошел на тёр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141