Уже несколько дней он возился, ставил юрту для приезжего молодого зоотехника. Все уже почти готово. Осталось смастерить да собрать последнюю створку. И тогда завтра он отправится в тальник возле речки, выберет и нарежет хороших прутьев для остова, опять начнет понемножку копошиться, заготавливать решетки впрок. Некогда бездельничать, жить-то ведь чем-то нужно. Чабанить он совсем не умеет. Остается одно — мастерить юрты. Когда-то, когда красные размолотили белых и Жума-гул был еще совсем мальчишкой, он все помогал отцу, мастеру по юртам: рыл ямы для подпорок, выстругивал прутья для решеток, гнул уыки1. А потом как началась круговерть... лихие настали времена!.. О! Активистом был Жумагул. Мотался по аулам, раскулачивал богачей, занимал разные высокие должности, ходил весь в кожаном, в скрипучих ремнях, поблескивал медными пуговицами. Но всему, видно, свое время. С годами удача изменила ему. Он ведь и расписывался-то с трудом. И начал катиться все ниже и ниже и докатился до бригадирства в колхозе. А потом и из бригадиров пришлось уйти. Вот к чему на старости лет вернулся — с чего начал...
Жумагул и не заметил, как вспомнил вдруг всю свою прошлую жизнь. И разом взяла его тоска, постылой и бессмысленной показалась работа. Он через силу покопался еще немного, но работа больше не шла, и он отшвырнул сверло, встал, отряхнулся и принялся складывать створки.
— Какого черта я тут выбиваюсь из сил?! — бормотал он. — Достаточно на сегодня. Солнце уж вон садится. Завтра, чай, тоже день будет.
Жумагул вошел в дом — и сразу же вытянулся на подстилке. Сколько же исполнилось Жанат-жан? Двадцать... двадцать один... двадцать два! Неужели с того дня прошло уж двадцать два года?! А ведь кажется, только вчера все это было. Да, да, Жанат уже двадцать
1 У ы к — длинный гнутый прут из тальника, выполняющий в конструкции юрты роль стропила.
два... Столько же было тогда и Заире. Нет, больше. Где-то под тридцать. Но на вид она казалась совсем юной. И красивая. Пугливый такой верблюжонок... А глаза у нее были черные-черные, влажно-чистые и ясные. Эти-то глаза, полные слез, и увидел сейчас Жума-гул как живые. На всю жизнь запомнились эти ее полные слез глаза...
Было утро. Только что взошло над аулом солнце. Дымился истаивающим туманом берег реки. Густые заросли тальника отделяли их с Зайрой от аула — пяти-шести юрт, тесной кучкой столпившихся на пригорке. В звонкой утренней тишине было слышно, как лают в ауле собаки, кричат резвящиеся ребятишки, скребут котлы, очищая их от копоти, женщины. Заира пришла за водой, он приехал поить коня.
Заира стояла перед ним, не сняв с плеча коромысла, носком мягкого кожаного башмачка чертила какие-то линии на песке и вдруг быстро-быстро замигала, выдавила глухо: "Понесла я от тебя... — И, не сумев сдержаться, "разрыдалась. — Что же мне теперь делать, Жу-магул? Сколько же я буду его обманывать? А он, глупец, радуется, что будет у него наконец-то ребенок..."
Жумагул никогда не относился к своей связи с Зайрой серьезно. Так, одна из многих его побед непостоянного в своих привязанностях джигита. И новость, сообщенная ею, не взволновала его. Ну, что плакать, что убиваться? Ведь ни единая душа не знает, что было между ними. Никто не видел их вместе. Так чего же бояться? Зачем плакать? Он усмехнулся: а, на то и баба, чтоб мокрядь разводить.
Он с нетерпением обнял молодую женщину, привлек к себе, поцеловал мокрые ее глаза и, наклонившись, шепнул словечко на ухо. Лицо женщины полыхнуло румянцем, складки между бровями медленно разгладились, она взглянула на него испуганно-встрево-женно и радостно. Жумагул улыбнулся, подтверждаю-ще кивнув головой, и повел ее поглубже в тальник.
Только тут Заира поняла, зачем он увлек ее в чащу, — вздрогнула, остановилась на миг и, забыв о воде, опрометью бросилась к аулу, гремя пустыми ведрами на коромысле. Жумагул не побежал за нею. С того дня все между ними было кончено навсегда.
Как память о Заире, как память об их недолгой любви осталась Жанат. Закончила вот теперь институт — и вернулась в аул. Все считают ее дочерью Серикбая. Души в ней не чаял Серикбай. И дочерью, и сыном была она для него, нежил ее, баловал. Не давал тосковать по матери, рано ушедшей из жизни. Ни на миг сомнения не омрачили его душу. Один аллах знает все...
Ну, ладно, хватит валяться, ворочаться с боку на бок. Надо сходить к старику Серикбаю, поздравить его с радостью, взглянуть на Жанат-жан да на ее жениха.
— Пойду схожу к Серикбаю, — сказал он, поднимаясь.
Жена хлопотала у очага, готовя ужин.
— Успеешь, — отозвалась она. — Сегодня они никого не приглашают, молодым нужно отдохнуть с дороги. Завтра сходишь.
Но сидеть дома Жумагул не мог.
— Пойду пройдусь, — пробормотал он.
Солнце уже почти все ушло за горизонт. В воздухе начинали разливаться вечерние сумерки. Впереди, прямо перед аулом, темнела речка с редким теперь тальником и отдельными березками на обрывистом берегу. Да, вот на этом самом месте и встречались когда-то они с Зайрой. Только теперь все изменилось вокруг. Где прежде стояли юрты — теперь бревенчатые дома. Весеннее половодье подмыло берег, изменило русло речки. Разросшийся за эти годы аул вырубил на топку почти все прибрежные заросли тала. И только сама вода в реке будто не изменилась: так же спокойно и плавно ее течение, так же чисто песчаное дно под ней и все так же мелко всюду, везде можно перейти вброд.
И Жумагул уже не тот, не прежний горячий, пылкий джигит. Ему нет еще и шестидесяти, а он уже дряхлый старик. Но те далекие счастливые дни их любви с Зайрой он помнит так живо, до таких незначительных мелочей, будто вчера все это только и было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141