Хочешь старые порядки вернуть? А что преступлением все это попахивает — соображаешь? Молчишь. Стало быть, понимаешь! Стало быть, на преступление шла сознательно... А такого мы не допустим — ни сейчас, ни впредь... Залезай, Айгуль, в кабину, поехали, голубонька моя!
— Ойбай! Несовершеннолетнюю насильно увозят, ойбай...
— Хватит горло драть. В Советской стране каждый, кто достиг шестнадцати, имеет право на труд, на ученье, на отдых и еще право любить и быть любимым. В Конституции записано. А ты что, против? Признавайся — против закона? Мне только мигни — я б живо тобой занялся...
Все доводы тетки Ойбай были сокрушены, и она стала стихать.
— Хоть бы дядю дождались. Вернется с овцами — обида какая, до гроба! Без его-то благословения...
Но это была уже беспомощная увертка.
— С ним я поговорю уже в другой раз, а сегодня времени нет. На тебя убил сколько... Хватит! —Шофер уже заводил мотор. — Бексеит-свет, да ты что, от жениной родни оторваться не можешь? Давай залезай с невестой рядышком. Вот так, мой милый, и живи с ней до седых волос! Брату твоему непутевому ничего для тебя не жалко... Айт, а-у-у-у, животинка моя!..
Старенький грузовичок, в кабину которого втиснулись трое, а в кузове среди всякого дребезжащего хлама покойно лежала стреноженная темная овца, из-рыгая сизый дым, натужно ревя и подминая густую траву, несся на полной скооости чепез степь к большаку.
В Алма-Ате было лето. Самая знойная пора. Одиноко повисло в безоблачном, белесо-голубом небе солнце. Оно стояло в зените, но его прямые лучи не достигали, казалось, земли. Как стрелы ровные улицы города, защищенные многоярусной кроной старых широколистных дубов и стройных, стремящихся ввысь тополей, хранили в себе легкую прохладу. Зеленый тоннель прорезали тротуары, бесконечно тянущиеся вдаль, а в маленьких арыках, выложенных плитами из камня и густо обсаженных зеленью, чисто журчала вода. Громады многоэтажных домов, прижатых друг к другу, серый асфальт, омываемый чистой водой из плавно скользящих машин, пестрая толпа, разномастный народ — все ошеломляло Айгуль. Это был тот самый таинственный мир, который и называют — рай.
В поселке Горный гигант они сняли комнатенку с отдельным ходом. Хозяин оставил им железную кровать, грубо сколоченный стол и стул с поломанной спинкой. Айгуль тут же окунулась в хозяйство. Взяв Бексеита в советники, она в тот же день купила всего по паре: две простыни, две алюминиевых тарелки, два граненых стакана, две ложки и еще поварешку и нож. Это было целое состояние, и они были счастливы. А больше — зачем?
В распахнутое окно льется ночная прохлада, напоенная запахом яблок. Совсем рядом, над головой, шумят тополя. Издалека доносится приглушенный расстоянием шум горной реки, срывающейся с кручи и гулко несущейся по каменистому руслу. Со стороны вокзала — пронзительные гудки паровоза. Где-то брехнет собака, ей откликнется другая. Но молодые люди ничего не слышат, кроме себя.
Девичье тело словно отлито из бронзы. И каждый день шлифует его все тоньше. Ни глазу, ни душе не насытиться. Коснись его — и ни власти над собой, ни памяти. Свет полночной луны сочится в комнату, обволакивает их белым маревом, и они пробуждаются, чтобы снова ласкать друг друга. И не понять, кто просыпается первым — откроет глаза один, а на него уже смотрит другой, и снова их бросает в жаркую бездну.
Пусть будет так каждую ночь, и каждую ночь бессчетно, ибо есть ли, о господи, в подвластном тебе мире что-либо прекрасней и выше, чем она — в восемнадцать и он — в двадцать пять?!
Днем они бродили по городу — в кино зяглянут, зайдут на зеленый базар, гудящий словно пчелиный рой. Купят мяса, помидоров, ягод — всего понемногу, и опять домой. Изредка занесет их в большой магазин, что-нибудь купить для Айгуль. Купят по дешевке, а ей все хорошо.
Пройдя яблоневым садом, они перебирались по камням через неглубокую, но очень холодную речушку, которая мчалась, пенясь и ревя, и уходили к подножию горы. Глядят на город северные, круто обрывающиеся склоны невысоких тугих предгорий, а южные иссечены квадратами редко посаженной ели. Кажется, что это курганы, в которых под слоем земли и песка погребены стены и башни древних крепостей, павших в незапамятные времена.
Ни шум машин, ни людские голоса не долетают сюда. Ни единого признака жизни вокруг. Лишь ошеломляющая тишина.
Они отыщут место, куда и ветер не залетит, и трава мягкая, и вытащат снедь, которую прихватили с собой. Ломоть черного хлеба, пара яиц и остывший чай — вот и вся трапеза. А потом," обнявшись, растянутся на солнце.
В одну из таких блаженных минут Айгуль испуганно вскрикнула и, вскочив, мгновенно натянула платье. Бексеит решил, что ее змея укусила, но, не отрывая глаз от соседнего склона, она лишь мотала головой.
То было забытое казахское кладбище, которое не всякий и заметил бы, — высокая трава и колючий кустарник скрыли его от праздного взора. Кое-где еще можно было различить бугорки могил, остальные ушли в землю, и в глубоких провалах лишь доски торчат, потемневшие от солнца и дождей. В сплетении травы и колючек, надежно укрывших одно из надгробий, Бексеит поймал тусклый блеск серебряного полумесяца — редкой красоты старинная инкрустация, а на камне — арабская вязь. Попытался прочесть, но письмо было древнее и многие буквы стерты.
"Бисмилла Ир-рахман, ир-рахим..." — только и мог он разобрать.
— Великолепное кладбище... — Он вернулся к Ай-гуль, которая так и не двинулась с места. — Как раз для историка. Когда умру, вели похоронить меня здесь.
— Пойдем отсюда.
Бексеит обнял ее, и они еще постояли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141