— Кто ты, айналайн? — подхватил я.
— Отец — русский, мать — калмычка, а сам я — татарин, — ответил малыш.
Все рассмеялись.
— И отец, и мать у тебя — казахи, а сам ты — дурачок, — сказал кто-то. А еще кто-то возразил:
— Смех смехом, а что мальца с этаких пор приучают свой род различать — это ни к чему...
— Ничего, — возразил Дауренбек, — сегодня помнит — завтра забудет... Но вот о чем, сынок, никогда не забывай: отец у тебя может быть русский или немец, мать — казашка или калмычка, это не так уж важно, главное, что ты — советский... Вот это запомни накрепко и никогда не забывай...
Он порядком поблек и усох, старина Дауренбек, но голос его был еще звучен и тверд. Чувствовалось, энергии у этого человека хоть отбавляй. Он в полную мою власть отдал служебную машину и до тех пор, пока я не уехал, постоянно был рядом со мной. Большинство необходимых сведений я почерпнул у Дау-ренбека. И должен заметить, он рассказал мне все, как было, ничего не утаивая. Только расспросы о гибели Нартая и Ертая вызвали у него что-то похожее на смущенье. Отвечал на них он без особой охоты. Единственное, что я от него услышал, сводилось к следующему. Берден до самой смерти горевал о своей тяжкой утрате, весть о гибели Ертая оказалась для него горше, чем потеря двух старших, убитых на фронте, сыновей. Под старость он сдружился с Тлеубаем, и были они как братья — вместе кочевали, рядом ставили юрты, а теперь оба дома опустели, и уже не курится дымок над погасшими очагами... Что же до гибели мальчиков, то здесь нет вины ни правления колхоза, ни школьной дирекции — все случилось по неразумию самих детей. К чему нынче ворошить прошлое... Больше он ничего не сказал. Тем не менее я посчитал своим долгом сходить на могилы братьев.
Похоронили их на окраине большого и старого кладбища. Я увидел два холмика, оба они не составили бы в длину и одного кулаша1 . Поначалу холмики эти, из кирпича-сырца, были сложены в виде колыбели, но со временем дождь и ветер почти сровняли надгробья с землей, могилки заросли полынью. В изголовье стоял невысокий гранитный обелиск, один на двоих. На нем были выбиты лунный серп и надпись: "Братья Нартай и Ертай Арыстанбековы".
И тут я вспомнил отца этих ребят. Для одного из праздничных номеров нашей газеты мне пришлось брать у него интервью. Он принял меня дома, в своем рабочем кабинете. Пока мы разговаривали, рядом играл мальчонка лет пяти или шести. Резвости ему было не занимать. Он сражался с невидимыми врагами на саблях, и пел песни, и валялся на ковре, и в конце концов свалил с книжного стеллажа несколько увесистых томов, разыскивая книжки с картинками. Пожалуй, он был слишком избалован. Внук?.. Нет, оказалось, что сын. Слово за слово, и я впервые услышал о пропавших детях, которых, несмотря на все усилия, так и не удалось разыскать.
Вернувшись в Алма-Ату, я думал тут же пойти к Арыстанбекову. Но, поразмыслив, решил, что это ни к чему. Мало удовольствия — сообщать отцу столь печальную весть... "Сейчас старшему было бы тридцать пять, младшему—тридцать три,—говорил он.—У обоих, наверное, дети, такие же, как мой Алтай... Где-то они живут, и рано ли, поздно ли, должны объявиться". Что на всем белом свете дороже надежды? Я не нашел в себе ни сил, ни желания погасить ее искорку в душе человека, который сумел заново разжечь огонь у себя в очаге, поднять новый шанырак над своей головой...
Не заполнил я и место в газете, отведенное мне в связи с моей командировкой.
Когда мы прощались, Зигфрид сказал:
— Только презренный человек скрывает свое происхождение. Я никогда не забуду своего куке, аксакала Ахмета, воспитавшего и вырастившего меня. Его фамилию ношу я сам, и носят мои дети, и будут носить дети моих детей. Но живет во мне память и о том человеке, который подарил мне жизнь, — о моем дорогом отце Вольфганге Вагнере, погибшем в рядах испанских республиканцев, сражаясь с фашистами. Кто же я, спросите вы, кем считаю себя по нации?.. Я и сам иногда задумываюсь над этим. Немец?.. Не вполне. Казах?.. Тоже не совсем верно. Происхожу от немцев —
1 К у л а ш -— мера длины: расстояние между концами расставленных рук.
это будет поточнее. Ну, а дети мои... Они как ответят на этот вопрос?.. Впрочем, так ли это важно — копаться в своей родословной? Сейчас мы все — русло одной реки, дети одного отца. Или, если хотите, члены одной семьи, сыны одного улуса... К чему растравлять старые раны?
Мне показалось, что это сказано им было не только от своего имени, но также и от имени Якова, Рашита, от имени всех... Тогда я задумался всерьез над его последними словами, но потом понял, что они совершенно правильны.
И все же было жаль бросать на ветер все то, что услышал, узнал, увидел собственными глазами в этой поездке, жаль было родившихся в связи с нею мыслей. Изменив .имена реальных людей, слегка оживив картины, сбереженные их памятью, я написал не то повесть, не то цикл переплетенных между собою рассказов... Не знаю сам. Журналист из меня не вышел, — может быть, выйдет писатель?.. В душе я на это надеюсь, хотя вполне готов и к тому, что надежда моя не сбудется. Что ж делать? Перенесем и это.
Как бы то ни было, пока все решится, у меня впереди еще достаточно времени...
1973
СМУГЛЯНКА
Уважаемый наш Беке! Сегодня получили наконец ваше письмо, и радости нашей края не было. У нас все хорошо, все живы-здоровы. Секиман топочет по дому, еовсем как медвежонок. Спросишь его: "Где куке?" Ручонки разведет: "Неть куке". Пальцем ему погрозишь, а он пальчик поднимет и скажет: "Куке — ау. Куке —мау". Это значит: папа мой в Москве... Такой хороший.
Новости наши: паспорт получила, метрику на Секе-на оформила, в ясли приняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141