Впрочем, игра все равно не получилась. Малыши для нее не годились, а сверстников у Нартая было мало. Так что всем скопом они побегали вокруг юрты, пошумели, едва не свалились в очаг, на огонь, догоравший под опустевшим казаном, — на том и закончилось веселье. Как раз к тому времени, когда взрослые стали расходиться, желая хозяевам здоровья и на прощание целуя Нартая в щеку...
Плохо спалось этой ночью Нартаю, тревожные сны мучили его, и он просыпался в испуге, лежал, не смыкая глаз, в немой, враждебной темноте. А утром, наскоро позавтракав, отправился в аул, не сказав толком аже, куда и зачем уходит. Он запомнил слова Рашита и без особого труда отыскал юрту, в которой жил Ертай. И младший брат, едва завидев Нартая издали, кинулся к нему и обнял, повис у него на шее...
Он был одет во все новое — на нем была белая рубашка и кумачовые шаровары с голубой полоской вдоль штанин. Только сандалии на ногах остались старые. Он вцепился обеими руками в Нартая, ухватил за пояс и потащил к юрте. У входа лежал черный пес — он прогнал собаку, запустив в нее куском кизяка. И, подталкивая брата в спину, заставил перешагнуть порог.
— Это моя мать, — сказал Ертай, указав на моложавую женщину в поношенной шали. Она сидела возле кровати на тулаке — подстилке из козьей шкуры — и крутила веретено. — Апа, это мой сталший блат Налтай.
Женщина неприветливо взглянула на Нартая, нахмурилась и продолжала крутить веретено.
— Отец на лаботе, — сказал Ертай. — Он блигадил. Он сильный.
И тут же объявил, что у него две камчи. Одну он взял с собой, уходя на работу, вторая висела на стене. Треххвостая, с вырезанной из таволги рукоятью, перевитой тускло поблескивающей медной проволокой... Ертай хотел показать камчу брату, но женщина, которую он называл "апа", не позволила снять ее со стены. Тогда Ертай начал раскладывать перед братом свои собственные богатства. Десяток асыков... Непригодная для игры коровья бабка-левша — сампай... Резиновая свистулька — не то кошка, не то собака, выцветшая, не сохранившая и следов ярких красок, которыми когда-то была разрисована... И еще — осколок зеленого стеклышка, чтобы смотреть на солнце, и смастеренные из сухой дощечки вилы — целых две штуки, и грабельки на четыре зуба...
Апа, дай нам баулсаков, — попросил Ертай, закончив свой показ.
Женщина безмолвно отодвинула веретено в сторону, нагнулась, запустила руку под кровать и, пошарив там, достала баурсак. Так же молча она вложила его в ладонь Ертаю. Тот повертел баурсак так и сяк, помедлил, соображая, как ему быть. И протянул угощенье брату:
— На, ешь. У нас их много. Нартай не взял:
— Ты сам ешь, я не хочу.
Ертай снова помедлил:, подумав, но сам есть не стал, а сказал:
— Апа, дай еще баулсак.
Только теперь женщина заговорила.
— Сначала съешь тот, что у тебя, — суровым голосом произнесла она. — А то, как вчера, собака унесет.
Ертай запихнул в рот лоснящийся жиром колобок. И стал жевать — торопливо, проталкивая в горло недо-жеванные куски. Поперхнулся. По щеке у него скатилась слезинка.
— Апа, еще...
Но женщина как бы не слышала. Лицо у нее было серое, недоброе, она сидела к братьям вполоборота и резкими движениями крутила веретено.
— Апа...
— Дурак!.. — не выдержал Нартай. — Твоя мать умерла! Это — чужая!
— Эй ты чего несешь? — Женщина выхватила из погасшего очага железную кочергу. — Ты чего несешь, обездоленный?..
Нартай вскочил на ноги, но не побежал, а даже будто нарочно замедляя шаги, дошел до порога, потом обернулся и присовокупил к своим прежним словам:
— У нас у обоих — одна мать. Она умерла. Она лежит в Алма-Ате, на горе.
Женщина замахнулась кочергой, но не ударила.
— Убирайся! Пропади с моих глаз! — закричала она хрипло. — Попробуй только еще раз прийти!..
Нартай взглянул на Ертая, вконец растерявшегося, с застывшей на щеке круглой слезинкой, потом повернулся и пошел прочь. Его не испугала женщина с кочергой. Он, казалось, даже и пса как-то не заметил, хотя тот за порогом юрты подался было к нему, рыча и скаля желтые зубы... Нартай не спеша поднялся к седловине между сопками, постоял, обернулся назад. Он различил фигурку брата в дверном проеме — такую далекую, маленькую, сиротливую... И больше уже не сдерживал себя. Он пустился бежать по склону вниз. И бежал до самого своего дома. И до самого дома плакал.
Наступило время учебы. Ребята постарше по-прежнему работали на хирмане, а малышей, первоклассников и второклассников, увезли на центральную усадьбу колхоза. Тлеубай тоже отдал Нартая в школу, не послушав жены, которой хотелось, чтобы мальчик хотя бы год прожил с ними, привык к новой семье... "Восемь лет, — думал Тлеубай. — Незачем отставать от сверстников..." Он устроил Нартая в доме одного из своих дальних родичей. И подбросил им — в запас, для сына, — полбурдюка масла, полмешка курта и иримши-ка. Пообещал, кроме того, поближе к зиме барашка да пуд талкана — муки из жареной пшеницы, а там и еще чего-нибудь. Хозяева остались довольны.
Колхозный центр находился от хирмана неподалеку, в каких-то десяти километрах. Тлеубай, выкроив немного свободного времени, седлал кобылицу и ехал проведать сына. Случалось это чаще всего под вечер; он целовал полусонного Нартая, оставлял хозяевам килограмм-полтора муки и отправлялся в обратный путь. Выходные же дни Нартай обычно проводил дома. В субботу после работы Тлеубай ехал в центр, усаживал мальчика к себе в седло и вез домой, а в понедельник, еще не рассеются предрассветные потемки, отвозил обратно. Этот воскресный день всегда казался Нар-таю слишком коротким — день, который он проводил среди близких ему людей, согреваясь теплом их простодушной ласки, отъедаясь вдоволь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141