Можете ли вы положа руку на сердце сказать, что первооткрывателем являетесь именно вы?
Ответить так вот сразу я не смог.
— Ага! — выдохнул старик. — Не можете. Потому что этот документ был известен и до вас.
— Где и когда он был опубликован? — спросил я. Хоть я и был уверен, что нигде никакой публикации не было, при вопросе старика у меня болезненно зашлось сердце, под ложечкой появилось какое-то странное ощущение — будто я переел чего-то жирного.
— Нигде и никогда документ этот опубликован не был, —сказал старик.
Неожиданно в голову мне пришла нелепая мысль.
— Вы? Стало быть, вы открыли его?
— Я, — горделиво произнес старик.
Он весь так и распрямился, скрестил руки на груди и перевел дух. Нижняя губа у него была злорадно закушена, в сощуренных маленьких карих глазках прыгала злая усмешка.
— Понятно, — выдавил я из себя. — Вчера вечером вы его открыли — вот когда. Да мне надо было просто-напросто запретить вам подходить к моему столу. Я не сделал этого из-за ваших седых волос.
Старик покачал головой.
— Какой вы горячий! Совершенно чуждая казаху черта. Но я вас понимаю. Понимаю — и прощаю вашу горячность. Однако ваше обвинение придется вам взять обратно. Вы сами убедитесь, что не правы. Пойдемте ко мне домой.
Некоторое время я стоял, раздираемый самыми противоречивыми чувствами. Потом все-таки последовал за стариком.
Он занимал комнату в коммунальной квартире с общей кухней. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я зашел в комнату, — это газеты. Настланные на пол подобием дорожки, от порога до самого окна напротив. Вместо настоящей дорожки. Газет лежало, наверное, пять, десять, а может, и двадцать-тридцать слоев. Видимо, по мере того как изнашивался верхний слой, на него настилали новый. А если менять весь этот настил, сколько бы килограммов газет приходилось покупать старику ежедневно? Так оно все и оказалось. Старик снял у порога свои войлочные ботинки на резиновой подошве и, вытащив из внутренного кармана пальто несколько газет, принялся стелить их на пол. От порога до окна вполне хватило четырех развернутых, положенных в длину газет.
— Проходите! — пригласил старик после того, как "ковер" его был готов.
Сняв обувь и пройдя в комнату, я с любопытством огляделся. В углу возле окна торчал один-единственный на всю комнату стул, со спинкой, обмотанной проволокой, рядом стоял маленький обшарпанный стол. Справа у стены — длинная, узкая железная кровать. Все остальные стены в комнате, от пола до потолка, были заняты книжными полками. Но ни одной книги на них я не увидел. Полки были сплошь заполнены тесно, впритык друг к другу, стоявшими папками. Здесь были папки с твердыми, картонными, и мягкими, матерчатыми, корешками, голубые, серые, коричневые, красные, полинявшие и вообще потерявшие всякий цвет, тонкие и толстые папки, неизвестно откуда взявшиеся здесь и неизвестно сколько времени здесь стоящие.
Старик усадил меня на стул, сам нашел на полке у двери тоненькую папку, обтянутую голубым ледерином, вытащил ее и подошел ко мне. Повернувшись затем ко мне спиной, он порылся в папке и, видимо, нашел то, что ему было нужно.
— Вот!..
Это были фотокопии тех самых найденных мною неизвестных материалов. Всего-то несколько листочков бумаги... Пошла прахом вся работа последних шести дней, да и не только их — пошли прахом все шесть месяцев моего напряженнейшего труда.
— Несколько минут назад вы произнесли слова, которые оскорбили меня не только как ученого, но и как человека, — сказал старик с особым достоинством. — Всю последнюю неделю дело находилось в ваших руках. Когда, скажите, мог я успеть снять с этих бумаг фотокопии? Конечно, и в этом можно сомневаться. Ведь я — сотрудник архива...
Последнее его признание было для меня новостью. Мне как-то и в голову не приходило, что старик может работать в том самом Центральном архиве, который я посещал каждый день.
— Вполне можно допустить, — продолжал старик, — что я узнал о вашем открытии, а затем вечером, после работы, совершил свое черное дело. Но посмотрите на эту фотобумагу. Она не похожа ни на проявленную сегодня, ни на проявленную вчера. Она уже желтеть начала. Конечно, и это не доказательство. Я мог бы специально подобрать старую бумагу. Как видите, вы можете предполагать что угодно. Но, дорогой мой, — перешел он на "ты", — ты и сам хорошо знаешь, какие в архиве порядки. Можешь проверить, кто и когда просматри-
Ш
вал эти папки. Ты. И я. Только мы с тобой. Но против твоей фамилии стоит дата "4—10 апреля 1963 года". Ну, а против моей... как вы думаете? — снова перешел он на "вы". — Против моей — "7—25 марта 1956 года". Семь лет. Этот документ был открыт мною ровно семь лет назад. Ясно? Вы поняли?
Я был уничтожен. Я не знал, что и сказать, так я был подавлен. Мне даже не пришло в голову попросить у старика прощения за брошенное ему недавно оскорбление.
— Почему же вы не опубликовали этот документ вовремя? — спросил я после некоторого молчания, признавая тем самым перед стариком свое поражение.
— Времени не было, — ответил он, забирая у меня фотокопии и пряча их обратно в папку.
— Как это не было времени? Целых семь лет. Такой важный материал...
— Дорогой! — Старик покровительственно похлопал меня по спине. — Это ничего не стоящая вещь, поверь моему слову. Ничего не стоящая. Я не хочу сказать, что документ не имеет никакой цены. Он ценный. Это очень значительный документ. Но, как говорил Шекспир: мой друг Горацио, в этом бренном мире так много тайн, о существовании которых мы даже и не подозреваем! Они-де и во сне нам не снятся, куда же нам еще размышлять над ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141