Удивился, что головой едва не касается потолка.— Почему вы называете Н. профессором? Никакой он не профессор.
— Он так велит.— Она вдохнула всей грудью, печально покачала головой и сразу перестала быть таинственной. Запуганная красивая сорокалетняя женщина.— Если бы, говорит, не выгнали из института, давно был бы профессором.
— Кто вы? Почему представились как секретарь? — Голос Алоизаса громыхал, не умещаясь в комнате, в его собственной голове. Надо было разрушить наваждение, которого все еще опасался.
— Он так хочет.
— Кто же вы, простите, на самом-то деле?
— Я его неофициальная половина.
— Неофициальная?
— У меня взрослая дочь. Он ждет, когда она оставит нас.
— Жены у него нет?
— Умерла, бедняжка. После облучения.
— А... квартира? — Он хотел сказать — декорация.
— Это все моего брата-холостяка. Он художник.
— Ясно. А машинка? — В один момент рассеялось наваждение, и мебель, и картины показались ненастоящими, но стук машинки, странное дело, не прекращался.
— Это в соседней квартире.
— Последний вопрос! — Алоизасу было жалко чего-то исчезающего и рассеивающегося, как в детстве — купленного Гертрудой и лопнувшего воздушного шарика.— Досье — тоже бутафория?
— Досье — настоящие. Горы материалов. Только, смотрите, никому! — Женщина умоляюще приложила палец к пухлым губам и снова стала частью странного, абсурдного и опасного мира, с которым ему, Алоизасу, не по пути.
Ни сегодня, ни завтра — никогда!
Окно искрится, как десятки окон, сверкает и ходит ходуном все строение в стиле модерн, на которое почему-то до сих пор не вешают таблички охраняется государством, хотя того стоят и его балкончики, и карнизы, и выдержавшие несколько бомбардировок кирпичи. Это — не пожар из-за ветхой проводки или воткнутого в мусор окурка, вообще ничего тут не горит, даже не тлеет довоенная, облупившаяся, как березовая кора, обивка дверей. Гудит, трещит и вопит во всю мощь не пламя, а проигрыватель. Он-то и взрывает пережившее несколько войн здание, словно буйствует в нем воинство Вальпургиевой ночи, которое поутру ускачет на огненных конях, чьи следы еще долго будут тлеть в небе, предсказывая всяческие беды.
Обиталище матери взрывается неистовством танца. Не комната — танцзал. Она же тебя предупреждала. Войти и крикнуть, чтобы сник, превратился в пепел огонь! Квартирантка со своими дружками еще больше разойдутся. Стоял бы рядом мой Алоизас...
Мелькнувший силуэт Алоизаса немножко остужает гнев.
Что, отделалась от матери-инвалидки? Нет, выбрала Алоизаса. Она отступает от дома, от сумасшедшей музыки. Все — ради его спокойствия. Взвалила ношу и тащи, не жалуйся. Мертвую ношу. Как выдуманное очарование гор.
— Танцы? Потолкалось несколько пар.— Квартирантка не ^ метилась. Лионгина застала ее утром за уборкой — набивала в сумку пустые бутылки.— Вы не волнуйтесь, а я не буду каяться.
— Это ужасно, я потрясена!
— Давайте договоримся не горячиться, ладно? — После оессонной ночи фарфоровое личико пожелтело — уже не казалось таким юным.— Сами же рассказывали, что мамаша любила в молодые годы погулять. Вот и надумала я повеселить старушку.
— Разумеется, ей было очень весело?
— Не берусь утверждать, что очень, но не скучала. - Представляю себе.
— Не видя, трудно представить. Весело было, как в цирке, ьаська Цыган разошелся, все хотел мамашу водкой угостить — налить стакан. Хорошо, гонщик Эдька не позволил. Вот это мужик, одни мускулы! А вино мамаша охотно отхлебывала.— Воспоминания развеселили девицу.
— И все-гаки танцев я не потерплю.
— Каждый вечер я и не собираюсь...
— Вы — жестокая!
Квартирантка перестала греметь бутылками.
— Не кричите. Не глухая. Думаете, приятно день и ночь любоваться? Слушать ее бессмысленное кудахтанье? Уж не говорю о том, что невелико удовольствие подтирать ей задницу! Чуете? Сколько дезодоранта изведешь, пока вонь уничтожишь. Потанцевали, пошутили, мамашу развеселили. Гонщик пьяным сантехником гонялся! Смех. Не скучали, мамаша, правда же?
В материнский угол полетела заговорщицкая улыбка кривого ротика. Будто по велению дрессировщика тяжелая масса заколыхалась, выдавила что-то похожее на смех. Веселья надолго не хватило — застряло, как пила в гнилом дереве.
— Она — тоже человек! Чтобы такое — в первый и последний раз!
— Не собираюсь от скуки помирать. Ладно уж, Ваську Цыгана, скандалиста этого, больше не пущу.
Не бойтесь, он не цыган — просто чернявый.
— Я буду заходить чаще.
— Если у вас есть время...
— Есть или нет — буду!
Заходить чаще не удается. Хочется глубоко вдохнуть и ни о ем не думать, не грызть себя, идти, будто ты безымянная, увлеченная потоком времени былинка. Манит улица — длинная конфета в цветной обертке, которой ей так хотелось в детстве.
Минутку между работой и лекциями проглатывает какое-нибудь необязательное дело — парикмахерская или кафе. Забившись в уголок, бесцельно глазеет. Не все женщины дежурят около больных или хлопочут дома, создавая уют мужьям. Не все рады мучиться в очередях, таскать сумки с продуктами. Наверное, где-то служат, но и в рабочее время урывают часок, чтобы развлечься. В модно взбитых головках полно небудничных забот: импортные товары, пикники, легкий флирт. Почему легкий? Они не стесняются болтать об удовольствиях и посущественней. Прихлебывают исходящий паром деготь — черный кофе, в стенных зеркалах скрещиваются взгляды конкуренток. Рядом с чашечками поблескивает порой бокал шампанского или рюмочка коньяка — распалившиеся женщины жадно впитывают беззаботное дуновение свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209