Деревня осталась без рабочих рук, работников ищут днем с огнем, дела нагромождаются одно на другое, из волости приносят все новые и новые распоряжения о нормах сдачи, вот и сходят совсем еще мальчишки за бывалых работяг не говоря уж о том, что девушки, чьих милых успели мобилизовать в Красную Армию, или бесследно унесла куда-то суматоха войны, или упрятали далекие дремучие леса, устраивают прямо-таки охоту на парнишек.
Зерно шуршит о жесть, в сушилке пыльно и жарко. Яанус стоит босой, до щиколоток в зерне, зерно хрустит под подошвой, когда он идет. Парень голый до пояса, сухая серая пыль слоем покрывает его загорелую спину и руки с гибкими мускулами. Грязная рубашка висит рядом с дверью на гвозде, от пота щиплет глаза, соленые бисеринки стекают по лицу и падают на зерно. Он перемешивает хозяйское зерно, их собственный, полученный с бобыльского участка урожай так невелик, что нет смысла везти его далеко на сушилку, можно высушить и у себя в бане.
Эльмар и теперь еще ходит по дворам с паровым котлом. В военные годы акции старого, немощного, разболтанного парового котла неожиданно повысились. Он стал прямо-таки незаменимой машиной, ибо сейчас нечего делать на молотьбе с трактором, купленным Паулем Кяо в конце буржуазного времени, даже если карман набит талонами или остмарками, — керосину все равно нигде не достать; дров же хватает па каждом хуторе. И выходит, что котел и Эльмар Лузиксенп, чье здоровье в последнее время так же поплошало, как и состояние его старенького котла, ходят в одной упряжке, верша свой исключительный, древний и неизбежный труд, пока вентили и поршни котла держат пар и смерть не сдавила сердце старика своими железными тисками.
Яанус не думает об отце и паровом котле; кочерга в его сильных, больших руках со звоном замирает, будто откуда-то из непостижимой, недосягаемой дали, из серых сумерек подан сигнал, что пора заканчивать ворошить зерно. Парень поворачивает, насколько позволяют шейные позвонки, голову, ставит кочергу у стены под грязной рубашкой и тянется к низкой боковой двери, где послышался нежный и тихий шорох, будто кто провел гусиным перышком, каким прочищают часы. Яанус какое-то время возится с дверью, поистрескавшейся, высохшей, никак ее ему не открыть; затем он вдруг замечает удивленно, что дверь на крючке. Зачем он ее запер, не помнит, наверное, по какому-то необъяснимому, подсознательному побуждению или судорожному вожделению, о котором он никогда не думает, но которое живет в нем само по себе, как тишина в ночи. Он поднимает крючок, зорко вглядывается в темноту с сухими губами и бьющимся сердцем: он знает, кто пришел. Он с нетерпением ждал встречи, как луча солнца, последнего, яркого, который этой осенью сверкает для него здесь, в родной стороне. И вот он забрезжил наконец, и Яанус замирает и молча разглядывает стоящую в двери, белеющее круглое лицо, неподвижное, ушедшее в себя и невинное, как картина мадонны в раме черного дерева. Это Вильма, дочь бобыля хутора Саннакене, стройная сероглазая девушка из бедной семьи, где делят даже хлеб насущный. Конечно, могла бы прийти на свидание с Яанусом и какая-нибудь хозяйская дочь, особенно в такое небогатое мужчинами время, как сейчас, ведь сын машиниста не урод, но пришла сегодня все же Вильма, и этим все сказано.
Они стоят два долгих мгновения друг перед другом, как две птицы разных пород, которые еще не знают, как им надо петь, чтобы понять друг друга; им еще предстоит выучить язык, если они хотят общаться, ведь одному только первозданному побуждению молодого тела, голосу и биению сердца доверяться нельзя, они обманчивы и противоречивы, как речи пьяного.
Наконец Вильма говорит, откуда-то из темноты:
— Не ждал?
— Как видишь,— смущенно говорит парень, не в силах пустить в ход язык, чтобы сказать что-то поважнее, что так сильно хочется выразить.
— Я ничего не вижу. Здесь ни зги не видать, войти не приглашают, кавалеры пошли очень гордые.
— Входи на свет, чего торчишь там в темноте,— говорит Яанус, такой уж тугодум, каким рожден на свет.
Но девушка продолжает стоять в темноте, такая милая, неподвижная, неведомо кого ожидающая, и за нею пустая узкая лестница, по которой она влезла сюда; из проема тянет свежестью осеннего вечера. Наконец парень догадывается протянуть ей руку, чтобы она перешагнула высокий порог в сушилку. Рука девушки горячая и сухая, шероховатая от работы, маленькая, но гибкая, и Яанусу это нравится. Только тут он замечает в другой ее руке узел.
— Ты прямо как беженка, — говорит он.
— Где ты видел этих беженцев?
Яанус берет из ее руки узел.
— В сороковом году в газете был снимок бельгийских беженцев. Совсем такие же, как ты.
— Я принесла тебе яблоки.
— Что?
Девушка непонимающе смотрит на него. Что, нужно объяснять, как она после обеда, когда не было матери, полезла на чердак, выбрала в сене яблоки побольше и получше и завязала их в узел?
— Нужно же было что-то принести.
— Что? — снова, судорожно разжимая рот, спрашивает Яанус. Этот глупый вопрос прилип, будто репей, ему к языку, он не может его проглотить или выплюнуть и тем более заменить чем-то.
— Я думала, возьмем и испечем яблоки в печи.
Яанус кладет узел с яблоками на запыленный подоконник и проходит на середину закутка. Сумерки приходят ему на помощь. Он робко берет руку девушки в свою ладонь. И он, и она улыбаются как бы про себя.
— Я и не думал, что ты придешь,— растроганно говорит Яанус.
— Я же обещала вчера прийти. А ты уже забыл? Вот ты какой забывчивый.
— Мало ли что ты обещала...
Яанус умолкает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54