Если ты захочешь лечь спать. Ирен, миленький, если ты скажешь: «Я иду домой»,— я и не пикну. А твой как?
— Кто его знает,— пожала Ирена плечами.— Валяй. «Мыс Канаверал». Но не позже трех я хочу быть в постели, даже если придется из нее кого-то выволакивать.
— Спасибочки, спасибочки тебе!— возликовала Львица и чмокнула Ирену в щеку, так что той пришлось долго оттирать помаду.
Ирена вернулась к столику, где ее с мрачным видом ждал Педро. Под графином с вином зеленела стокроновая бумажка, оставленная для расчета испарившейся парочкой.
— Вам, то есть тебе, еще хочется рассказывать о барашках?
— Да нет,— сказал он, чертя ногтем по столу.
— А ты что нос повесил?
— Не нос, а голову. Знаешь, иногда я хотел бы уметь, как он. Чаще — нет, каждое утро я, вознося молитвы Аллаху, готов произнести: «Слава Аллаху, что я не такой, как он». Но иногда... Я женат, ты должна это знать. У меня трое детей, нам, деревенским пентюхам, дети еще в радость. И на свою жену я не могу вот так взять и начхать, как это делает Петр. Не то, чтобы мне не хотелось, сколько раз, бывало, разругаемся до того, что... Но дело не в этом. Думаю, главное...
Она слегка коснулась губами его щеки.
— Вот!— сказала она,— И не будем больше говорить о других. А если посидим молча, тоже ничего страшного.
И они молчали, слушали музыку, смотрели на танцующие пары, потягивали искристое алое вино. Прекрасная Ирена и Педро. Этакий симпатичный увалень.
ТОРОПЛИВАЯ ЛЮБОВЬ —
это, скорее, спорт —ведь настоящее чувство возводится, как
дом. Зоотехник Педро чем-то смахивает на почти забытого Ковача. «Ах этот Ковач!—думает Ирена, попивая черный кофе.— Уже никогда, нигде и никто не будет любить меня так, как этот Эдисон из Грабиц. Конечно, решительность делает мужчинам честь, но благословенны люди смирные... с ними всегда знаешь, что и как. Ковач был внимателен и нежен. Раньше о таких говорили «хороший», правда, подразумевали под этим всего-навсего, что мужчина если и пьет, то в меру, и жену колотит лишь в исключительных случаях.
Сколько лет миновало, а ведь какими прекрасными могли быть эти годы, упрекает она себя. А все из-за этого вечного материнского «нельзя» и неумолимого «ты должна». «Чего добились другие, сможешь достичь и ты. Красота — это капитал, не забывай об этом! Зачем разбазаривать то, что можно выгодно продать?» А когда Ирена, бывало, надуется, мать внушала ей, что, возможно, где-то ее ждет слава. Съемки в кино. Гавайские острова. Фотографии на обложках журналов. А школьные подружки! «Как поживаешь, чем занимаешься? Я вчера варила варенье ИЗ Смородины, Л как ты? Я даже не помню, надо заглянуть в записную книжку. Завтра, если не ошибаюсь, Я снопа лечу в Париж. Жутко надоело!»
Донжуан Мойжишек, который так пригодился ей после черного предательства Ковача, преследовал ее не один месяц. «Вы должны, барышня, как-нибудь заглянуть ко мне! Я должен написать ваш портрет, просто должен!» Донжуан Мойжишек, к вашему сведению, был художником. Вернее, фотографом. Я хочу сказать-—модельером. Он был всем понемножку, пытал счастья сразу на нескольких фронтах. Он жил в ателье, доставшемся ему после старенького мастера Скоумала, чьи полотна попали даже в Грабицкий музей. Мойжишек скупал по деревням старинные полочки и кропильницы, чтобы затем впятеро дороже перепродать их скупщикам из больших городов; посылал в газеты фотографии дымящих заводов, из-под полы — фотографии обнаженных женщин. О нем пошла худая слава, потому что в маленьком городке нельзя чихнуть, чтобы об этом тут же не стало известно, и при этом в Грабицах не было почти ни одной девушки, которая не мечтала бы наставить его на путь истинный.
Ирена устояла. Побуждаемая матерью, она подала заявление на актерский факультет Академии искусств. («Кому же еще туда поступать, как не тебе?» — говорила мать.) Ирену не приняли.
— Дубина стоеросовая!—разорялась родительница, успевшая уже растрезвонить по всему городу, что нет ни малейшего сомнения в том, что Ирену примут.— Теперь за коровами будешь ходить, и это с такой-то мордахой. Ты что там, не могла кому-нибудь глазки состроить?
— Ты считаешь, что я должна была с кем-то переспать? Мать влепила ей пощечину — гадайте сами, за дерзость
ли вопроса или за то, что Ирена этого не сделала. Во всяком случае, я давно уже расстался с надеждой, что когда-нибудь начну понимать поступки женщин. Ирена ушла.
Другой на моем месте, чтобы понравиться кинорецензентам, принялся бы тут же описывать раздвоение души. Душа раздваивалась, раздваивалась, девушка начала злоупотреблять алкоголем и наркотиками и отчасти кончила на улице, а отчасти бросилась под поезд. Истинные знатоки жизни подобные истории смакуют: ведь они, сидючи за письменными столами, конечно же, знают жизнь как свои пять пальцев.
Мне же известно только то, что Ирена взяла купальник и отправилась наслаждаться летним днем. Мне известно, что она вошла в лодку Мойжишека. Ее пытались переманить все другие купальщики, собравшиеся в тот день возле лодочной станции, но художник охладил их пыл деловитым:
— Кончайте. Эта девушка со мной.
Они поплыли к островку, где однажды их уже сводила судьба. Хотя Мойжишек и был всего-навсего этакой загорелой замухрышкой с золотой цепью на шее, но, в общем-то, иногда умел быть и занятным. Он прыгал с лодки в воду, как комик в немых гротесковых фильмах, подныривал под лодку, выплывал с другой стороны на манер дельфина, выпуская изо рта фонтаны воды, отряхивался, как ньюфаундленд, да так, что брызги летели во все стороны.
— Ты уже была, красотка, на моем таинственном острове,—сказал он и повез ее в то место, где река разделялась на два рукава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91