Она садилась на стул рядом с его койкой, спрашивала:
— Ну как, Петя, будем сегодня писать домой? И они начинали писать.
— «Правой рукой, видать, я работать уже не смогу»,— диктовал он ей, а Лена писала:
«Надеюсь, смогу работать правой рукой». Спорили, ссорились, рвали письмо, писали заново. А девчонка оказалась права. Рука понемногу оживала. Стали шевелиться пальцы. Петр Скворушкин повеселел. Теперь он подолгу беседовал с Ленкой, рассказывал ей о родном селе, о том, как весенней порой белеют вишневые сады, а в садах стоят хаты с голубыми ставнями. Вспоминал, как поют ночами курские соловьи....
А за окнами госпиталя медленно разворачивалась суровая сибирская весна.
Все дни проводил Петр Скворушкин в госпитальном коридоре, на третьем этаже. Отсюда, из окон третьего этажа, была видна голубая полоса реки с плывущими по ней последними грязно-белыми льдинами. В открытую форточку врывался сладкий весенний ветер.
— Эх, погулять бы по городу,— как-то мечтательно вздохнул он.
А на другой день Ленка раздобыла у кастелянши какую-то жалкую амуницию, из-под которой торчали халаты и завязки от белья, и повела Петра Скворушкина и еще двоих парней из восьмой палаты по городу.
Она важно и гордо шагала рядом с ними, так смешно и уродливо одетыми, по главной улице города. Прохожие с интересом поглядывали на странную компанию. Впрочем, и раненые с тем же любопытством оглядывались по сторонам. Сибирский город, где провели они столько дней и ночей, мучимые болью, город, где люди боролись за их жизнь, впервые открылся им в своих мощенных досками улицах, бревенчатых, с резьбой домах, водонапорных колонках и голых тополях.
Только на главной улице сплошь стояли коренастые, приземистые, по военному времени давно не штукатуренные дома.
От свежего воздуха и солнца с непривычки кружилась голова. Но так приятно было чувствовать под ногами не госпитальные, чуть не добела отмытые полы, а твердую, мокрую, грязную землю.
Ослепленные, счастливые, они брели по городу — три пленника, вырвавшиеся из больничного окружения.
Здесь-то, на главной улице, и повстречался им начальник госпиталя.
— Почему гуляете одни? Кто разрешил вам такую дальнюю прогулку? — спросил он строго.— Где ваш провожатый?
— Я провожатый,— сказала Ленка, выступая вперед. Отмороженные щеки ее посинели от ветра и казались испачканными чернилами. Из-под вязаной шапки смешно топорщились косички.
Начальник госпиталя взглянул на нее без улыбки.
— Ступайте в госпиталь,— сказал он.
«Здравствуй, Лена! Здравствуй, сестренка! Ты пишешь, забыл ли я тебя. Бог ты мой! Разве можно забыть войну, ранение, Сибирь, юность, когда не думалось вообще в те годы войны, что будешь жить, работать и тем более писать правой рукой...»
Так, само собой, складывалось письмо, но некуда было послать его. Где-то на земле своей жизнью жила Лена, сестренка, светлая душа. Она ждала ответа. Она хотела знать, сохранилась ли в памяти раненого солдата, ран-больного Петра Скворушкина.
Что подумала она, получив письмо, продиктованное Анной? Рассердилась? Заплакала? Возмутилась человеческой пошлостью или грустно улыбнулась человеческой глупости?
Закат за деревьями погас, поднялся ветер.
1963
ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Зимой и в дождливую погоду она заказывала такси заранее, по телефону. Но теперь, весной, машин на стоянке было много,— она видела их из своего окна. Они тянулись на полквартала, пыльно поблескивая в лучах солнца. Они томились в неподвижности ожидания. И она не торопясь спустилась вниз. В лифте было зеркало, и она еще раз осмотрела себя придирчиво и подумала, уже не впервые, что, пожалуй, последний сезон играет свою любимую роль — Ларису в «Бесприданнице».
В который раз она позавидовала характерным актрисам. Им не угрожает возраст. Быть комичными, смешными — их право, даже обязанность.
Лирическая героиня бывает смешна лишь в одном случае — когда ей недостает мужества переменить амплуа.
Со сцены она выглядела еще вполне прилично. Там был грим, осветители, наконец, просто некоторая дистанция между сценой и зрителем.
Она играла в очередь с молодой обещающей актрисой Ворониной. Москва ходила «на Воронину», и многие, узнав о замене, сдавали в кассу билеты, где их покупали простодушные приезжие.
Воронину переманили в столицу из областного театра. Она была находкой режиссера, его гордостью и надеждой. С приходом Ворониной театр, когда-то знаменитый, а потом упавший до того, что билеты на его спектакли в театральных киосках продавали как нагрузку к билетам на айсревю, опять ожил. Опять перед началом спектакля толпились у входа люди, надеясь на лотерейное счастье — лишний билетик...
В такси было душно, пахло нагретой клеенкой и бензином.
— Можно опустить стекло? — спросила она.
— Пожалуйста. Как поедем?
— Через метромост, по Комсомольскому проспекту, а там бульварами к Пушкинской площади...
— Ясно...
— Или... Знаете что, давайте по Ленинскому проспекту, потом по Якиманке, мимо кинотеатра «Ударник» и дальше по улице Горького...
— Как хотите.
— А то этот метромост всё чинят. То правую половину, то левую...
— И то верно,— согласился шофер.— Отгородили полмоста. Пока в один ряд проползешь, все нервы истреплешь...
— Любите с ветерком ездить?
— Мало ли кто что любит,— ответил он уклончиво. Потом они долго молчали. Он вел машину плавно,
мягко тормозя у светофора. И когда трогал с места или перестраивался, чувствовалась опытная рука. Дорогу он тоже знал. Можно было довериться ему и думать о своем. А еще лучше — ни о чем не думать.
Проспект лился широкой полосой и был виден далеко вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30