Казалось, эта коса вытянула из нее все соки.
Хирург заметил Марину Сергеевну и кивнул ей мимоходом.
В этот вечер Марина Сергеевна долго разглядывала себя в зеркало. Рослая и крепкая с широким выпуклым лбом, серыми, всегда чуть удивленными глазами, она была хороша и гораздо больше под стать ему, чем та — с косой...
И таким несправедливым показалось ей вдруг, что счастье досталось другой, что она заплакала.
Она думала о том, что с этого дня ее жизнь изменится, потускнеет, станет снова такой, как до прихода в больницу Андрея Ивановича, и хотя ничего у нее не было, кроме надежды, но теперь и ее отнимали, и потому ушедшее время вспоминалось как счастливое...
На другой день к приземистому домику, где жил хирург, подъехал грузовик, и с него осторожно сняли обитое досками пианино, пришедшее багажом. Андрей Иванович помогал двум грузчикам и шоферу снимать его с машины и протискивать в узкие двери. И вскоре в больничном городке уже все узнали, что жена Андрея Ивановича будет работать в музыкальной школе и что зовут ее — Вероника.
Марине Сергеевне имя не понравилось. Оно походило на название ягоды, и, весь день преследуя ее, вертелось в мозгу — клубника, земляника, вероника...
Вскоре наступила настоящая осень. Уже в сентябре начались дожди. Ясень и липа, растущие перед самым домом, облетели, и стал виден дальний лес — темные сосны сливались и лишь наверху разделялись отдельно торчавшими вершинами. С утра до вечера стояли в воздухе серые сумерки, и в их неярком свете особенно четко белели стволы берез. В маленьких корпусах районной больницы с утра до вечера горело электричество. По ночам явственно шумел о железную крышу холодный дождь.
Потом выпал снег. Все думали, что он растает, но он остался лежать, а новый все падал и падал, и скоро все вокруг побелело. Пришла зима — время года, когда люди живут более скрыто, чем летом, и трудно узнать, что там, за двойными рамами, за дверьми, обитыми толстым войлоком. Но если над трубой вьется легкий дым, а освещенные окна искрятся на морозе, то верится, что живут в этом доме счастливо и весело.
Когда Марине Сергеевне случалось проходить мимо дома, где жил хирург, из открытой форточки почти всякий раз неслись звуки музыки, и от этого казалось, что там идет бесконечный праздник.
Самого Андрея Ивановича она видела редко — они встречались только на общих собраниях.
Однажды, в конце февраля, тихим снежным вечером возвращаясь с работы, Марина Сергеевна лицом к лицу столкнулась с матерью Андрея Ивановича. Поздоровавшись, она хотела уже идти дальше, но та, словно не сразу надумав, окликнула ее:
— Проститься с вами хочу. Уезжаю завтра, может, не свидимся...— сказалд она, когда Марина Сергеевна подошла ближе. Она сказала это спокойно, но где-то — то ли в самих словах, то ли в едва уловимой интонации слышалась горечь.— Конечно, дом продала. Поспешила. Ну, да родни там полно. Не зря же люди говорят — где родился, там и сгодился... А молодые пускай живут, бог с ними... Ребятишки в ремесленном, в общежитие перешли, так что помехой не будут...
Она замолчала. Желание излить душу боролось в ней с гордостью, и гордость победила. «Пусть живут, бог с ними»,— повторила она еще раз и стала прощаться.
Марина Сергеевна, ни о чем не расспрашивая, в последний раз вгляделась в усталое лицо этой простой женщины. В платке, в стеганом ватнике и черных самодельных бурках, она выглядела гораздо старше, чем тогда летом. Последнее, что запомнилось Марине Сергеевне, была металлическая пуговка, пришитая к ватнику взамен потерянной. На ней был изображен герб ремесленных училищ — гаечный ключ, скрещенный с молотком.
После этой встречи Марине Сергеевне не казалось больше, что в доме у хирурга идет бесконечный праздник.
В конце марта, когда деревья стояли еще по колено в снегу, подул весенний ветер, а в конце апреля от снега не осталось и следа. Деревья, еще нагие, смотрелись в темную талую воду. Вода постепенно светлела, становилась голубой, потом синей. В мае сделалось сухо, прогремела первая гроза, отцвела черемуха — радость первой любви. Началось лето.
В жаркую пору окна и двери в приземистом домике были распахнуты настежь, и оттуда часто слышались недовольные голоса — крикливый женский и усталый, сдержанный мужской.
Поговаривали о том, что хирург несчастлив, что жена попалась ему скандальная: стоит ему задержаться на операции или на собрании, а уж она тут как тут и все выспрашивает, выпытывает, здесь ли Андрей Иванович, давно ли пришел и сколько пробудет... Говоря об этом, смеялись беззлобно, сочувственно — хирурга любили.
Для Марины Сергеевны эти разговоры были горьки и вместе с тем приятны. Она и сама замечала, что Андрей Иванович изменился, стал угрюмым и молчаливым.
Как-то к концу рабочего дня Марину Сергеевну вызвал к себе главный врач. В маленьком кабинете было полутемно от большого дерева, растущего за окном. Главный врач — пожилая седоволосая женщина — пригласила ее присесть.
— Вот какое дело, Марина Сергеевна. Заболела операционная сестра,— сказала она.— Я прошу вас подежурить эту ночь вместо нее...
Она говорила спокойно, вполголоса, но слово «прошу» произнесла так, как произносит его человек, имеющий право не только просить, но и приказывать.
Придя в операционную, Марина Сергеевна тщательно проверила, все ли на месте, прокипятила инструменты, перебрала в памяти их названия.
Она очень волновалась и даже втайне желала, чтобы ночь прошла спокойно, без операций.
Но около одиннадцати часов вечера из приемного покоя сообщили, что предстоит срочная операция — гнойный перитонит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30