Но Склифосовский старательно выводил слово за словом, стараясь сделать как можно меньше ошибок. Неловко как-то будет, если такое письмо — и с ошибками.
«Дорогая Зина, — написал он, — я очень прошу меня простить, но больше остоваться у тебя я не могу. Ты толька не подумай, што мне у тебя было плохо. Нет, это совсем ни так. Я когда пойду на эшафот буду думать толька про тебя и вспоминать толька тебя, твое доброе серце и ласковую душу. Желаю тебе найти хорошево мужика и нарожать детишек. Люблю тебя до последнево вздоха.
Твой Склифосовский!»
Внизу он еще пририсовал сердце, пробитое стрелой и обмотанное колючей проволокой. Получилось очень красиво. Даже слеза немножко прошибла.
— Ну вот, теперь все. — Он осмотрелся, пришпилил записку над зеркалом, чтобы Зина сразу нашла, и пошел искать штаны.
Но штаны Зинка, как назло, замочила, а других у него не было. Вынув их из мыльной воды, Склифосовский хотел сказать еще что-то, что-нибудь ироничное, с сарказмом. Подумал маленько и сказал:
— Е... твою мать...
Обыскав всю квартиру, он наконец нашел какие-то старые спортивки без резинки. Когда нырнул в них, спортивки надулись пузырем.
— Ладно, не на бал собираемся, — констатировал и подвязал их шнурком.
На улице шел дождь. Настоящий ливень с градом, прямо, что называется, в масть настроению. Люди бежали к ближайшим подворотням.
— Ух ты-ы! — Склифосовскому стало почему-то весело. — Ну атас...
Он выскочил из подъезда и, накинув пиджак на голову, тоже побежал. Но потом решил, что спешить, собственно, некуда, и медленно побрел прямо по лужам. Голову теперь не прятал, и редкие волосы через несколько секунд уже свисали мокрыми сосульками. Намокшие спортивки отяжелели и все время норовили соскользнуть с бедер.
А Склифосовский шел не торопясь, специально выбирая самые глубокие и широкие лужи, и шаркал по дну промокшими кедами, поднимая волну. Спиной чувствовал, что на него, как на сумасшедшего, из всех подворотен глядят десятки удивленных глаз. Поэтому хотелось сделать что-нибудь еще более странное, дикое, сумасшедшее Во весь голос почитать какое-нибудь стихотворение, например, или запеть красивую песню. Но стихов он не знал, а из песен помнил только блатные. Не подходили они для торжественного случая.
И оттого, что не было выхода эмоциям, они постепенно начали переполнять Склифосовского, заставляли прыгать, поднимать еще больше брызг. Он теперь не дышал, а хватал воздух легкими, как будто задыхался, и не шел, а как будто парил над тротуаром. Даже подумал — вот как странно, чего радоваться, не из тюрьмы ведь идет, а как раз наоборот.
А дождь все усиливался. Стрелял гром, и молнии пробегали по сизому небу. И это было хорошо.
Мимо пронеслась какая-то легковушка и окатила Склифосовского водой с ног до головы.
— Эх, е... твою мать! — засмеялся он, глядя, как машина затормозила на повороте и из нее выскочил кто-то, хлопнув раскрывшимся зонтиком. Натянув штаны и придерживая их руками, Склифосовский двинулся дальше, навстречу этому человеку.
Он узнал ее шагов через пять. И даже обрадовался, что это она. Наконец-то. И как раз в такой подходящий момент, когда ему совсем ничего не страшно. Совсем-совсем. Подошел к ней, заглянул в лицо и сказал, весело улыбаясь:
— Привет, Евгения.
Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не намочить дорогие туфли, и холодно смотрела на него. Вот забавно — отчего люди бывают такие злые?
— Пошли со мной, — сказала она холодно и полезла в сумочку.
— Нет, не пойду, — ответил Склифосовский и вдруг рассмеялся.
— — Пошли, я сказала! — Она попыталась схватить его за рукав.
Но Склифосовский вывернулся, вдруг схватил ее, поднял над землей и начал кружить, весело хохоча.
— Женька, дура ты, дура! Никуда я с тобой не пойду! — кричал он, продолжая кружиться. — Я теперь тебя не боюсь, как ты не понимаешь?! Я теперь грома не боюсь, грозы не боюсь, а тебя и подавно!
— Пусти, дурак! — кричала она, пытаясь вырваться и отчаянно колотя его кулачками по плечам. — Придурок, отпусти, убью!
— Что ж ты такая злая, Женька?! — продолжал смеяться Склифосовский. — Какие вы все глупые! И ты, и Юм твой! Я теперь понял, я теперь все понял!
— Гад, предатель! — Она никак не могла вынуть что-то из дамской сумочки. — Стукач...
— Ничего ты мне не сделаешь! Мне теперь никто ничего не сделает! — хохотал он и продолжал ее кружить, как маленькую девочку.
И гремел гром, и молнии салютом озаряли сизое небо.
А он даже ничего не почувствовал. Просто потерял равновесие и смешно шлепнулся прямо в лужу, увлекая за собой женщину.
— Пусти, скотина! — визжала Женя, но Склифосовский продолжал сжимать ее в своих объятиях несмотря на то, что она продолжала вгонять в него пулю за пулей. — Пусти, гад, пусти!
Когда она наконец выбралась из-под него, он все еще продолжал улыбаться.
— Дурак, сумасшедший! Идиот помешанный! — крикнула она, но не смогла, не решилась пнуть неподвижное тело ногой. Быстро схватила зонтик и бросилась бежать.
А из всех подворотен на нее, как на бешеную собаку, смотрели десятки удивленных глаз...
ЧЕРНЫЕ ЧАЙКИ НОЧИ
Женщина подошла к нему, особенно не скрываясь.
Но Тифон совсем не обратил на нее внимания. Он смотрел на море, где шумели волны, светился прибой и носились в ночи черные чайки! Как это хорошо. Как это прекрасно!
Крепко сжав монету в руке, Тйфон встал, поднял на женщину свои полные безразличия глаза и тихо сказал:
— Ну вот, Лидия, теперь моей возлюбленной будет не так грустно путешествовать по царству мертвых. Сам скифский царь будет сопровождать ее в этом путешествии.
Глаза Лидии были полны ненависти. Любой другой, будь он на месте Тифона, не выдержал бы этого испепеляющего взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101