Кто-то зачерпнул воды, кто-то вскользь, но почтительно заметил, что этот колодец останется как память об Иване: сам копал его, сам укреплял... Кто-то поинтересовался, давно ли? Этого никто не знал, но по козырьку из дранки, позеленевшему, поросшему мохом, было видно, что колодцу много-много лет. Хозяйка, наверно, помнила, в каком году впервые добыли воду на их усадьбе. Но спрашивать ее об этом было неудобно. Наконец кто-то сказал, что не так уж важно, в каком году колодец вырыт, хорошо, что его вообще вырыли.
Гости Ивана сначала как бы неохотно входили в хату.
Переступив порог, каждый на миг невольно останавливался: в углу, прислоненная к стене, немо и глухо стояла палка Ивана. Они видели ее здесь и раньше, когда приходили с ним прощаться, когда Ивана уже обрядили и положили в гроб. Наверно, их поражало, что эту палку, с которой он никогда не расставался, не дали ему с собой в вечный путь.
Преисполненный чувства собственного достоинства, не вынимая из карманов ватника озябших рук, в светлицу вошел Сидорко Штым. Поглядел туда-сюда и тотчас направился к палке. Мгновение поколебавшись, взял палку за олений рог и ни с того ни с сего описал ею круг в воздухе. Его подняли на смех:
— Ох, Сидорко, будет вам Иван сниться!
— Будет за вами с палкой гоняться!
Холодом повеяло на Сидорка, палка будто примерзла к его ладони. Ну словно он без позволения выхватил ее из мертвой руки Ивана.
Штым, задрожав, ткнул палку в угол.
Ивановы побратимы, ближайшая родня, соседи тихонько рассаживались за столом. Держались все скованно, сдержанно, больше молчали, точно воротились после тяжкой-претяжкой работы.
Женщины подавали — кому не хватило — тарелки, ложки, вилки, поспешно протирали полотенцем стаканы. Народу было много, сидели тесно, то у одного, то у другого вырывался вздох — как эхо того, что свершилось на кладбище, как отзвук песни, которую отец Климентий на прощание пел для людей. Чудились в этих вздохах дыхание бубна и тихий-тихий перезвон тарелок в оркестре.
В комнате запахло сливовицей — ее разлили по бутылкам из двух огромных четвертей, все уже положили себе на тарелки закуску, что кому нравилось и кто сколько мог съесть после первой рюмки, и тогда встал ровесник Ивана, самый близкий его друг Таврило Петрашко. Говорить он был не мастер, к тому же заикался так, будто кто-то отсекал у него слова и пускал их камнем на дно. Постоял Гаврило, растерянно оглядывая всех, точно ему должны были что-то подсказать, в чем- то помочь, а может быть, даже спасти. И вдруг, словно по мановению невидимого волшебника, рухнула запруда и пошло и пошло. Побратим Гаврило говорил с Иваном как с живым, вспоминал детство, когда они бегали, светя голыми пятками и исцарапанными коленками, вспоминал их весны, лошадей, работу на фабрике, потом фронтовые кровавые дороги на службе у цесаря, не забыл, сколько раз менялись в старину государственные режимы — как приходили, так и уходили. С уважением говорил о том, как Иван вил свое гнездо, покупал землю, пахал, сажал и сеял. Рассказывал, как он любил Ивана, советовался с ним и теперь тоже, начиная любое дело, большое и малое, будет думать, с какого боку приступил бы к нему Иван.
Гаврило умолк, но продолжал стоять. Чтобы поминающие, не теряя зря времени, дружно взялись за дело, Гаврило держал бокал так, будто выглядывал за столом того, с кем должен был чокнуться и кому должен был поклониться.
— Вечная память!.. Светлая память Ивану! — прижал он руку к груди. Но почему-то не спешил выпить. И не садился. Точно обращался Гаврило не ко всем присутствующим, а говорил сам с собою. Тихо вязались слова.
С тех пор как стоит этот дом, без Ивана тут гости не сиживали.
Не сидели в этой хате, за этими столами без Ивана.
Потому что не было в этой хате вдовы и сирот. Отныне будет здесь вдова и будут сироты...
Сын на этом месте построит новую хату. Наверно, она будет больше, светлее. Но в новой хате никогда не будет так, как было в старой.
Сюда будут приходить Ивановы дочери и сыновья. Будут приходить не так, как приходили при отце. И сами будут уже не прежние. И все будет другим...
Гаврило поднес ко рту стакан, залпом выпил и сел.
Все молчали, еще минуту молчали, а потом языки развязались, и скоро в комнате стало шумно.
Олена примостилась у самых дверей, чтобы всех видеть, и все говорила-говорила со свахой Василиной. Давно не виделись.
— Силы небесные! До чего болезнь может довести человека!.. — Олена точно оцепенела, помолчала задумавшись. — Как его, бедного, трясло... Я думала, всю душу вытрясет!.. Посоветовались мы и решили, что надобно ему еще раз кровь перелить — знаете, человек рад каждому дню жизни... И то сказать: каково нам здесь, мы знаем... Хорошо ли, худо ли — это здесь, а уж там — это там!..
— Ой, верно, верно... Кто ж его знает, как оно там, коли оттуда еще никто не возвращался, ничего не рассказывал... — поддержала вдову сваха Василина. И приготовилась слушать дальше.
— Ну и приехали из Ужгорода двое на машине с красным крестом. И шофер им помогал... Сперва думали, кровь примется — моего на сон потянуло. А потом как началось, как началось... Такой трясучке впору вытрясти душу из здорового, а уж что говорить о хвором человеке, которого болезнь измотала, да которого без конца лекарствами пичкают. Понял бедняжка Иван, что напрасно он позволил перелить себе кровь. Да было поздно...
Свахи замолчали. Из-за стола, который стоял у стены, выходившей на улицу, один за другим поднимались гости, чтобы помянуть Ивана. Казалось, уж все было переговорено, все сказано, но люди опять и опять просили слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20