.. — Последнее слово Иван произнес очень громко, наверно, опять нахлынула боль.
Сидору Штыму стало не по себе, он как-то сразу сник, увял. Сидор не забыл, а сейчас вспомнил во всех подробностях, как однажды глупо попался на воровстве яиц у Ивановых соседей.
Набрал полную пазуху — ни единого яичка на расплод не оставил — и уж начал было задом вылезать из курятника, как вдруг кто-то его хвать за штаны да как дернет к себе, яйца так и посыпались.
Хозяин Сагайдак нещадно драл его за ухо. Сидорко уж думал, оторвет напрочь. Он завизжал от боли и впился зубами в другую руку хозяина.
Тот крикнул:
— Марги-ита! Выйди-ка во двор! Я в курятнике вора поймал!
Закатав рукава выше локтей, со скалкой наперевес выскочила из хаты хозяйка.
Собрались соседи. Среди них Иван, он тогда еще неженатый был. Да, да, этот самый, что лежит сейчас на кровати... Сагайдак, точно клещами, ухо сжал, Сагай- дачка лупит скалкой по голове, дубасит по лопаткам, по спине. Соседи глядят из-за плетня, хохочут, по двору белками и желтками растекаются яички... Ошалевшая от праведного гнева хозяйка, ухватив Сидорка за волосы, повалила его на землю и ну тыкать в лужу из яиц. Да все носом, носом норовит и приговаривает:
— На, ешь, ешь, адово отродье! Чтоб тебе мои яички и носом и ртом полезли! Для тебя я, дьявол, кур кормлю?
— Люди добрые! Да есть ли у вас сердце? — внезапно закричал стоявший за плетнем Иван. — Из-за какого-то десятка яиц готовы убить человека? Тюрьмы не боитесь?
Сагайдак отшвырнул к крыльцу скалку, оттолкнул жену.
— Беги, воришка, убьет тебя сатана эта!
Выплевывая землю, Сидорко вмиг перемахнул плетень — где только силы взялись? — и так драпанул, что сам черт его не догнал бы. Только дома на сеновале вытряхнул скорлупу, снял мокрую рубаху, мало-помалу отдышался и пришел в себя...
Все это припомнилось Сидорку теперь, в хате больного, да так явственно, словно только вчера было. Наверно, потому, что сам Иван, его спаситель и свидетель того давнего происшествия, оживил воспоминания. Даже ухо запылало, и всего так и бросило в жар. А ведь над Сагайдаком уж многие годы трава на кладбище зеленеет...
— Отец Климентий пришли... Исповедался бы... А у тебя все пустяки на уме... — корила мужа Олена, не зная, куда деваться от стыда.
— Исповедаться? — встрепенулся Иван.
— Ну да!.. Я уж и не помню, какой ты отведывал святого причастия... — неназойливо, без нажима проговорила Олена.
— А в чем исповедаться? —- Хозяин неожиданно взглянул на дьячка, точно именно Сидорко Штым и должен был объяснить ему весь существующий порядок.
— Да в чем люди исповедуются? Ты в своем уме- то или уж без памяти? — Что и говорить, в трудное положение попала бедняжка Олена.
— У меня грехов нету! — произнес Иван с такой убежденностью, что можно было подумать: святой человек.
— Всякий, явившийся в этот мир, не только сам зачат в первородном грехе, но и для одного безгрешно не прожил... — спокойно, ни на кого не намекая, не желая унизить ничье достоинство и честь, принялся поучать отец Климентий.
Иван ни слова.
Поп умолк.
Теперь Сидор Штым и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке. От молодецкой удали и сам довольной заносчивости не осталось и следа.
Бедная Олена готова была провалиться сквозь землю.
— Расскажите-ка мне лучше, духовный отец, что делается на белом свете, — попросил Иван. — Вы газеты читаете, радио слушаете, телевизор смотрите.
— Всю-то жизнь тебе политика не давала покою. Вот и ныне думаешь не об очищении от греха, не о спасении души — нет, опять-таки голова твоя забита этой политикой. Отец Климентий — человек духовного звания, ему до политики дела нет... — сердилась Олена на своего Ивана.
Иван поднял руку.
— Куда ни кинь, везде политика!..
— А всякая политика — брехня и жульничество! — будто очнувшись, изрек Сидор Штым.
— Нет* бывает и честная! — возразил Иван.
— Отец духовный с дьяком, не жалея трудов своих, творили молитву, чтобы тебя отпустило... — не могла успокоиться хозяйка.
— Эх, жена моя милая, знаю я, все знаю... Отпустит меня... Уж недолго тебе ждать, потерпи!.. Скоро совсем отпустит.., — отвечал Иван убежденно и с такой глубокой печалью, с такой болью, которая сейчас же передалась присутствующим.
Сидор Штым, незаметно взяв с табурета чемодан с необходимыми для моления принадлежностями, попятился к двери.
Собрался уходить и отец Климентий. Постоял молча у порога, взглядом прощаясь с Иваном. Видно, много — ох много! — мог бы он сказать больному. И не было бы в его словах ни тени упрека или осуждения, не было бы ни наставлений, ни поучений. Может, сказал бы Ивану, что ошибся он, ступил в сторону, отошел — только и всего... А впрочем, как знать, справедливо ли это! И отец Климентий стоял в полумраке у двери и смотрел на лицо мастера, освещенное лучами ясного холодного солнца, клонившегося к закату. Казалось, в Иване воплотилось сейчас все человеческое достоинство, все самообладание. Никогда еще отцу Климентию не приходилось видеть ничего подобного. Это граничит со святостью, подумал он.
Иван тоже смотрел на священника. Стоя в тени у двери, духовный отец как бы таял, расплывался, только свободно опущенная рука его была почему-то непомерно большой. Очень большой. И белой-белой...
Но не одну лишь большую белую руку отца Климентия видел Иван в сумерках у дверей своей хаты. Иван видел себя на широком плацу, слева и справа строились обмундированные, вымуштрованные его товарищи, звучала громкая команда, звенели шпоры офицера, шедшего отдавать рапорт, приближался преподобный отец с черными нашивками майора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20