помнят до мельчайших подробностей события, пережитые в детстве.
А надо ли осуждать свою память?
Федор Федорович готов был остановиться, чтобы передохнуть не столько от усталости, сколько от суровости вопроса, который возник, как штык перед грудью — остановись, не наваливайся па него! В самом деле, разве можпо отрешаться от самого себя?..
Справа виднелся крутой яр подмытого берега, слева — на косогоре в сосновом бору — палатки туристов, прямо — лодочный причал. Со временем тут будет база отдыха автозаводцев: пляжи, водный стадион, яхтклуб, кафе, лыжная база, санаторий. Федор Федорович мог найти тут и медпункт, и койку, чтобы отдохнуть, если бы... Если бы не почувствовал, что кто-то робким шагом преследует его. Приблизится вплотную, затаит дыхание, готовясь сказать какое-то слово, и, не сказав, останавливается. Не хочет говорить на ходу. Ждет момента для начала, по всей вероятности, большого разговора: робость по пустякам не приходит. А вдруг в общежитии что-то стряслось? Приходится обернуться. Преследователь сию же секунду отпрянул, укрылся за комлем сосны. Коричневая куртка, спортивные брюки такого же цвета, на голове голубой берет.
Это, кажется, Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да война здоровье подрезала, на пенсию раньше срока ушел.
— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович.— Ты, с кем в прятки играешь?
Ирина вышла из-за сосны, тревожно оглянулась. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.
— Вы забыли валидол и кусочки сахара,— сказала она явно не то, что ее тревожило.
— Спасибо,— поблагодарил ее Федор Федорович.— Не годится в парк с валидолом ходить! А ты вроде чем-то встревожена?
— Если б только я одна... Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.
— И меня к ним «в самоволку» тянешь?
— Федор Федорович,— взмолилась Ирина,— ребята просили...
Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?», и тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле...
Федор Федорович отвернулся от Ирины, капнул на кусочек сахара три капли валокордина, положил его под язык и прибавил шагу в сторону Крутояра.
Ирина шла теперь рядом с ним, не нарушая молчания. Они пересекли овраг, поднялись на отлогий бугор, пока еще голый, ничем не защищенный от ветра с моря и от степной пыли Заволжья.
Это и есть Крутояр. Именно здесь вырос за четыре года автоград — город автомобилистов на двести тысяч жителей. Многоэтажные дома, широкие проспекты, скверы. И все это в густом лесу кранов. Когда закладывались фундаменты первых домов, здесь дозревала кукуруза совхоза имени Степана Разина. Высокая, в рост человека, початки в наливе рвали на себе рубашки от полноты. Земля будто знала, что последний раз предстоит собрать на этом месте урожай, и расщедрилась. Чуть дальше в степь, где раньше в такую пору желтела стерня и горбились кучи соломы, развернул свои плечи автомобильный завод-гигант. Стекло, алюминий, белизна керамических плиток на облицовке заводских корпусов зовут к себе загадочной способностью размещенных там агрегатов массового производства автомобилей. Эх, скинуть бы Федору Федоровичу со своего счета лет тридцать да прийти сюда с былым запасом сил и здоровья: а ну, давайте потягаемся, у кого больше сноровки, ведь наше поколение тоже не чуралось техники...
Федор Федорович даже не заметил, что они идут по самой кромке берега. Внизу, под, кручей, шумит и пенится вода. Мощные с белыми козырьками волны одна за другой со всего размаха грозно и неотвратимо наносят удары, подмывают кручу снизу, чтоб отвоевать себе еще несколько метров простора для разбега, и, кажется, предупреждают: Ух-ходи! Ух-ходи...»
Федор Федорович взял Ирину за руку и отвел чуть в сторону от кручи. В самом деле, этот берег еще живой, вздрагивает, местами обваливается. Черными стрелами носятся над ним стрижи. Они прилетели сюда со степного оврага с устойчивыми берегами. Пока у них еще нет гнезд в этом живом береге. Стрижи появляются здесь перед сумерками, когда пресноводное море бьет в штормовой иабат, чтобы порезвиться над кручей. Хватать и подсекать добычу в воздухе — радость стрижа, жадной и суровой в своем крылатом мире птахи. Шторм и обвал берегов — ее праздник.
Стрижи и рев волн насторожили Федора Федоровича, будто предупреждая о неминуемой опасности.
Волны неохватного разлива перегороженной здесь Волги теперь, казалось, все грознее и грознее дыбились перед Крутояром, повторяя одно и то же уже сурово и требовательно: «Ух-хо-ди! Ух-хо-ди...»
С тех пор как в Жигулевском створе легла гигантская железобетонная скоба плотины, прошло более пятнадцати лет, но еще никто не может сказать, что рукотворное море обрело берега и успокоилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65