— Тише ты! — шипит другой голос.
— Да у него чистыми выходит максимум три с половиной! Мне ли не знать, что к чему и что почем...
Кто-то опять засмеялся.
— Тише! — предостерегает тот же голос.
И снова в кухню вливается тишина.
Мать присаживается в углу у электроплиты и смотрит в окно.
Венгерский берег реки уже исчезает в сумраке. Постепенно сливаются с ним и вербы, что растут на островке
ближе к словацкому берегу. Скоро уже совсем стемнеет, думает мать. И внезапно защемило .у нее в груди от прилива безысходной тоски. К глазам подступают слезы, кажется, еще чуть-чуть, и не выдержит ее сердце, разорвется на куски... Потом отступила тяжесть, растеклась немотой по всему телу. Это ей уже знакомо, такое она не раз испытывала в вечерние одинокие часы, не раз уже охватывала ее вековая печаль пожилого человека, но там, в доме на Сиреневой улице, она ощущалась по-другому...
— Мама, где ты? Слышишь меня? Где ты? — опять звучит голос дочери.— Лацко, отнеси им пива, раз они просят,— говорит Зузанна сыну, вошедшему вслед за ней.— Мама, почему ты здесь, что с тобой? — бросается она к матери.
— Голова что-то разболелась...
— Выйди на свежий воздух, пройдет. Тебя сейчас некому отвезти домой, все перепились.
— И не нужно, ничего страшного.
— Если хочешь, можешь пойти наверх и лечь. В маленькой комнатке, там никто не ночевал,— предлагает дочь.
— Пожалуй, лягу, только посижу еще немного,— говорит мать.
— Тебе бы прогуляться на воздухе.
— Воздуха и здесь хватает,— показывает мать на раскрытое окно.
— Не знаешь, где ветчина? В холодильнике? — спрашивает Зуза.— Пойду отнесу ее гостям.
Дочь уходит, а через минуту на кухне появляется внук. Садится в угол напротив и молчит.
— Что случилось, Лацко? Ты чего такой грустный?
Он не отвечает.
— Кому, как не тебе, сегодня веселиться...
Внук продолжает молчать.
— Видишь, какой праздник в честь тебя устроили!
— В честь меня,— усмехается Лацко.
— А как дела с институтом? — спрашивает бабушка минуту спустя.
— Подали апелляцию.
— Значит, подали.— Она задумалась.— А к тому профессору ты уже ходил?
Внук кивает головой.
— Как думаешь, примут?
— Не знаю,— отвечает он равнодушно.
— Хорошо бы тебе туда попасть! — Она с нежностью посмотрела на него.
— Хм.
— Дай-то бог, чтобы тебя приняли,— говорит она и умолкает.— Я себя плохо чувствую, что-то не по себе...— жалуется она внуку.— Хорошо бы сейчас домой уехать. Но как? Все пьяные, ох, пойду-ка я, пожалуй, наверх, лягу там.
— Это верно, все пьяные,— буркнул внук.
Оба помолчали.
— Слушай, баб! Давай слиняем отсюда! — неожиданно предлагает Лацко.
— Как это?
— Выйдем на шоссе. Через пять минут будем на автобусной остановке... Идем, в девять отправляется автобус в город, мы еще успеем, пошли скорей.
— Ой, и не знаю даже...— говорит она, оживившись.
— Давай свои вещи.
— Надо бы попрощаться, нельзя так...
— Прошу тебя, не надо! Сама знаешь, что тогда будет! — умоляюще смотрит на нее внук.— Тогда уж мы застрянем тут надолго.
— Беспокоиться будут о нас,— попыталась она возразить.
— Оставим записку на столе,— мгновенно решает внук и эту проблему.— Теперь идем, только не сюда, лучше через гараж.— И он тащит бабушку за руку к боковому
выходу.
Тихо выбравшись из дома, они незаметно проскользнули мимо опасной зоны и скрылись за кустами акации. Дальше пошли смелее.
Вниз по реке плыл, сверкая огнями, теплоход, темная речная поверхность переливалась множеством бликов. Оркестр на палубе играл танго. Как в добрые старые времена.
Рядовые граждане вовсе не слепы, они внимательно следят за тем, что творится у них на заводе, на улице, в городе, который с каждым днем все стремительнее разрастается вокруг и вверх, и вширь. И горькая истина, вырвавшаяся недавно из уст старого Ивичича и, к сожалению, подкрепленная немалым житейским опытом, вызывает беспокойство не у отдельных лиц или у кучки вечных охотников до сплетен, а будоражит сознание сотен тысяч людей, одним отравляя душу, а других толкая на опасную
стезю... Крупных расхитителей, черт бы их побрал, поймать гораздо сложнее! А самых крупных, выходит, совсем невозможно?
Старый Ивичич никак не хочет простить Франтишеку их прошлый разговор, когда, разбирая сообща один деликатный вопрос, касающийся начальства, Ферко сравнил, по мнению Ивичича, несравнимое — его неудачную попытку присвоить какую-то мелочь поставил на одну доску с махинациями того, кто расселся вон там за большими окнами.
— За кусок медной трубки они набросились на меня как на злодея,— жаловался Ивичич в понедельник; первый августовский понедельник запомнился Франтишеку, в этот день он впервые после долгого перерыва прибыл на работу не пешком, а на своем наконец-то отремонтированном мопеде.— Из-за такой ерундовины составить на меня акт! — бесился Ивичич.— Делов-то — кусок трубки, а шуму!..
— Трубка была не одна, а несколько. Знаете, сколько стоит килограмм меди? — растолковывал ему Франтишек.— А те трубки, что нашли в кустах под забором? Кто их туда припрятал?
— Те на меня просто навесили! — возмущался Ивичич.— Дело шили, и, между прочим, напрасно...
— Так уж и напрасно? — усмехнулся Франтишек.
— А тот, кто машинами отсюда вывозил, ходит себе спокойно, брюхо нагуливает! К черту такую работу!
— Погодите, может, он и похудеет еще!
— Да, жди-дожидайся...
— Во всяком случае, на мебели из красного дерева он уже не рассиживает, успокойтесь,— напомнил Франтишек о событии, весть о котором разлетелась по цехам на прошлой неделе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46