А что, если они послезавтра заняты? У кого тогда просить помощи? Юхим Мусиевич остановил лошадей посреди двора и спросил жену о Сашке. Ответ не успокоил его — неудача с машиной и мысль о том, что Сашко мог окриветь, не улучшали настроения.
— А где Ивась? — крикнул он сердито.— А ну позови.
Через минуту мальчик стоял перед отцом.
— Ты цепляться? Я тебя выучу цепляться! — крикнул тот и хлестнул сына кнутом.
Карабутча заорал и бросился наутек. Отец догнал сынишку успел врезать ему еще раз десять и, сорвав на нем злость, пошел к Сашку, чтобы поучить и того, как себя вести, но уже не кнутом, а словами.
Ивась, чувствуя всю несправедливость и абсолютную заслуженность наказания, рыдал, укрывшись за хатой. Мать услыхала всхлипывания и пошла его пожалеть. Но материнская ласка не только не успокоила малыша, а, наоборот, вызвала новый взрыв.
— Я его убью, когда вырасту! — глотая слезы, посулил он.
— Что ты, глупенький, да разве можно так об отце? — не то засмеялась, не то рассердилась мать.
— Убью! Вот увидите! — истерически закричал мальчик, и теперь мать уже действительно рассердилась.
— Грех так говорить!
— А хоть и грех. Мне все равно. Убью!
— Отец услышит, он тебе даст! Разве так можно?
Но Ивасю теперь не было страшно. Возмущение и
гнев, сознание нанесенной ему обиды рассеяли страх перед кнутом. Ему даже хотелось сейчас, чтобы отец услышал эти слова и побил его еще. Пускай! Он отомстит за все, когда вырастет.
К счастью, отец уже ушел и не слышал сыновних угроз.
Слезы у Ивася скоро высохли, а с ними испарилось и желание убить отца.
На восьмом году жизни Карабутча сделал еще одно открытие, скорее породившее у него в голове сумятицу, чем внесшее ясность в его представление о мире.
Однажды в воскресенье его с копейкой в кармане отправили в церковь. У церковной ограды за столиками стояли профессиональные торговцы со своими пряниками и конфетами, бубликами, а на земле разложили нехитрые домашние лакомства крестьянки. Внимание Ивася как раз и привлекли не длиннющие леденцы в разноцветных с кисточками обертках, а крестьянские груши. Целое блюдце лесных груш, душистых, лежалых, почерневших настолько, что из них так и проступал сок, продавалось за копейку.
Ивась постоял в церкви, прочитал несколько молитв, поглядел на бородатого боженьку на потолке —из брюха его торчал крюк, на котором висело паникадило; налюбовался картиной Страшного суда, где тот же боженька, уже вместе со своим сыном, сидел на облаках и собирался судить мертвецов. Мертвецы, разбуженные ангелом, летавшим по небу с трубою, вылезали из могил. Но все это не могло отвлечь от мысли о грушах.
Посещение церкви и вообще-то было для Ивася одной из самых неприятных и нудных обязанностей, и выполнял он ее только из страха перед наказанием. А теперь, когда груши так и стояли перед глазами, пребывание в церкви стало просто мукой. К тому же мелькнула мысль, что, пока закончится служба, тетка распродаст груши и ему не достанется.
Ивась вышел из церкви и побежал к торговцам. От сердца сразу отлегло — груши еще были. Ему насыпали за копейку полный карман. Хотелось попробовать, но при всех было неловко, и он, облизывая с пальцев сладкий, липкий сок, решил, не дожидаясь конца службы, пойти домой.
Прибежав в школу, он потихоньку вошел в пустой класс и торопливо, боясь, что зайдет мать или младший брат, который может потом рассказать матери, стал глотать груши.
При этом Ивась не испытывал обычного наслаждения, какое бывает, когда ешь что-нибудь вкусное в компании братьев или соседских мальчишек, откусываешь понемножку и всякий раз причмокиваешь, хочется подразнить остальных, разжечь зависть конфеткой, или грушей, или лесным яблочком, и страшно, что у тебя отымут.
Нет, сейчас ничего подобного Карабутча не испытывал. Он проглотил груши, получив от этого не больше удовольствия, чем если бы съел ломоть хлеба. И только когда карман опустел, мальчуган вспомнил, что из церкви еще не выпускали, что есть в такое время — грех и что теперь груши выступят на лбу, чем не раз пугала мама.
Карабутча с ужасом представил, что его изобьют, как Хому, когда тот приезжает из духовного училища на каникулы. Но еще страшнее позор. Все станут над ним смеяться, издеваться, станут показывать на него пальцем. Как он будет жить с клеймом на лбу?
Ивась дотронулся до лба рукой. Но если груши даже и выступили, то пальцем изображение не нащупаешь. И зачем он ел эти груши? Неужели уж так трудно было подождать, пока выпустят из церкви? Теперь он, кажется, согласился бы терпеть не только до вечера, а и день, два, неделю.
Вдруг он услышал, что «зазвонили во все колокола». Значит, скоро выпустят из церкви, вернется отец, и
предстоит со всеми обедать. Что же будет, когда у него на лбу увидят груши?
Ему хотелось исчезнуть, умереть, прежде чем наступит минута встречи с отцом и матерью, стыд и позор. Почему бог не убивает за грехи сразу? Почему он выдумал именно такую кару? Убил бы — и все! А то мучайся всю жизнь!
Внезапно ему пришло в голову, что можно прикинуться больным, перевязав лоб платком, отдалить страшную минуту. Правда, Ивась не подумал, что бог всесилен и может сделать так, что груши выступят и через платок, но эта-то неосведомленность в основах религии как раз и оказалась спасительной. Малыш ухватился за пришедшую в голову мысль, надеясь, что потом все как-нибудь обойдется.
Карабутча прислушался — мать была в кухне. Тогда он вошел в комнату и принялся искать, чем бы повязать голову. На стене висело небольшое зеркало. Мальчик закрыл лоб ладонями и посмотрел в зеркало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59