на следующий день о нем рассказывали в городе со всеми подробностями. Случай этот, в сущности, ничего особенного не представлял. В то время как он произошел, начал свою интересную лекцию, ничего не замечая, генерал-профессор. Тем не менее впоследствии этот случай вызвал разноречивые толки, и даже позднее в темной комнате пятиэтажного дома нашли какие-то любопытные документы, имевшие отношение к чести т. Вародяна и касавшиеся «случая»... Но об этом потом. Дело в том, что, как только поднялся занавес, когда зал еще гремел от рукоплесканий, дверь, уже закрытая, вновь открылась, и тихо вошли — так, что их заметили всего один-два из сидевших у входа,— Каро Дараян и г. Марукэ. Ничего, конечно, в этом не было необыкновенного, и, как мы уже сказали, почти никто не обратил на это внимания. Но сейчас же вслед за ними, почти так же незаметно вошла неизвестная личность и предложила им «следовать за собой и выйти на минутку из зала». Трудно сказать, почему Каро Дараян и г. Марукэ последовали за личностью беспрекословно, почему они даже не протестовали, но факт остается фактом; по выходе из зала случилось так, что неизвестная личность зашагала впереди них к центру города. И пока воодушевленный генерал-профессор излагал в клубном зале героические
страницы древней наирской истории, в тот же самый момент Каро Дараян и г. Марукэ покорно следовали за неизвестной личностью. Они шли,— да, они поняли уже, Каро Дараян и г. Марукэ, что они шли за неизвестной личностью в темное место...
Тов. Вародян в это время находился на квартире Мазута Амо. На него была возложена обязанность приготовления к банкету: после лекции генерал-профессор должен был быть приглашен на ужин к Мазуту Амо. И вот, как революционер, вполне понимающий свои обязанности, т. Вародян с исключительным рвением взялся за работу на великолепной квартире Мазута Амо, прекрасно учитывая то огромное значение, какое имело это дело для будущности наирского племени.
Как раз об этой будущности, о блестящей будущности наирского племени и говорил в тот самый момент генерал-профессор в клубном зале. Так и сыпались, словно из рога изобилия, розовые обещания на осчастливленные сердца присутствовавших. Исходя из подобного луковице черепа генерал-профессора, возникая из его мозга, развертывалась перед слушателями светлая и блестящая будущность наирская. И от тепла, исходящего от этой блестящей будущности, таяло сердце Ангины Барсеговны: светлая будущность наирская, точно жгучий электрический ток, наполняя сердце Ангины Барсеговны, переходила оттуда в суконный рукав коменданта города. И блеском озаренные той же светлой и лучезарной будущности смотрели искрометно, полные надежд на грядущие дни, глаза Мазута Амо,— смотрели эти глаза проникновенно на нежно соединившиеся руки Ангины Барсеговны и высокого коменданта...
Давно уже не заглядывал г. Марукэ в обычные утренние часы — как это делал он раньше — в парикмахерскую цирюльника Васила. Лишившись школы, он вместе с тем лишился и привычки ходить в парикмахерскую. Щеки и подбородок г. Марукэ ныне скребла тупая бритва, привезенная Каро Дараяном из Москвы, и они, эти щеки и подбородок, начинавшие уже грубеть, утратили свою привлекательность даже в глазах цирюльника Васила. Необходимо добавить также, что г. Марукэ давно уже не пользовался тем исключительным уважением, которое питал к нему раньше цирюльник Васил. И пусть не покажется удивительным, что в то утро, когда часов этак в одиннадцать вышли из «центра печали» Каро Дараян и г. Марукэ и, возвращаясь домой, проходили мимо парикмахерской — «На здоровье»,— процедил не без иронии цирюльник Васил: то была едкая насмешка, злой намек по адресу г. Марукэ. И г. Марукэ, конечно, понял насмешку цирюльника Басила; он это понял отлично, но промолчал.
Для Марукэ отчасти, конечно, и для Каро Дараяна то утро было утром печали и неожиданностей. Не успели они пройти мимо парикмахерской цирюльника Васила, как перед ними вырос, выступил перед ними, словно упавшее из другого мира чудо,— Ншан Маранкозян, тот самый Ншан Маранкозян, что держал лавку охотничьих принадлежностей на Александровской улице, но в один прекрасный день, ликвидировав ее, выехал в «Болгарию по разным делам». Читатель безусловно помнит из первой части моего романа, почему закрыл свою лавку Ншан Маранкозян: то было на деле позорное бегство — и ничего больше; бегство, вызванное, как нам известно, могучим влиянием Мазута Амо, у которого он, этот жалкий житель Вана, норовил вырвать первенство в руководстве наирскими делами. И вот, после своего позорного падения и бегства, он вернулся в этот наирский город вооруженный и в папахе... С ним приехали еще трое-четверо таких же, как и сам Ншан Маранкозян, вооруженных гтапахоносцев.
— Познакомьтесь,— сказал Ншан Маранкозян Марукэ, крепко поцеловав его предварительно.— Болгарский студент, ныне доброволец — Грант Кюльпенкиан, он же Онник Узунпачахлиан; а это наш Болгарин,—- сказал Ншан Маранкозян с загадочной улыбкой на лице, показывая на третьего папахоносца, и затем: тов. Странник,— закончил Ншан Маранкозян с таким ударением, что даже Каро Дараян, не знавший не только их, но и самого Ншана Маранкозяна, невольно устремил взор на лицо т. Странника. Лицо же это, кстати, очень мало походило на лицо странника: бритое, выхоленное — оно скорее напоминало лицо салонного лакея, чем революционера-странника. Да не посетует на меня светлой памяти Странник за такое сравнение, тем более, что этим я не хотел указать на его внутренние качества, а лишь имел в виду очертить его внешность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55