Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом». Теми же быстрыми шагами гробовщик Енок вступил на вокзальный майдан и только было хотел поискать своего приятеля, Кривого Арута, как кто-то потянул его за полу чухи.
— Пошел прочь, бездельник! — думая, что чуху его дергают солдаты, выругался гробовщик Енок, но...
— Да помилуй, что с тобой, не узнаешь разве? — услышал он голос Кривого Арута и обернулся на него. Опешил, остолбенел гробовщик Енок от увиденного. Кривой Арут стоял за маленьким столиком и разливал чай из жестяного чайника; стоявший рядом русский солдат протянул руку за чаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55