многие же направились в городской сад — коротать там остаток дня.
Так шумно и пышно была встречена этим каирским городом кровожадная гостья, названная впоследствии Мировой войной,— встречена, как подобает всякому настоящему городу, с глубокой серьезностью,— и этим город обязан был прежде всего своему достойному сыну Амо Амбарцумовичу Асатурову — Мазуту Амо.
На следующий день, в понедельник, все, как обычно, проснулись на рассвете и пошли на работу... Ничто не переменилось, ничего не произошло, если только не считать происшествием то незначительное обстоятельство, что генерал Алеш, Мазут Амо и товарищи их в то утро чувствовали себя несколько усталыми, разбитыми, что случалось с ними обычно после большой попойки. Но большинству горожан, в частности практичным представителям торговой улицы, казалось, что разговоры о войне, имевшие место вчера, не что иное, как безобидные воскресные шутки: прошло воскресенье, наступил понедельник— и баста, извольте заняться делом. Конечно, временами говорили о войне, но так вскользь, как о вещах, их не касающихся. Так прошли первый, второй, третий дни. Так обстояло дело в течение первой недели, но постепенно далекая война во всем давала себя знать, во всем даже в этом отдаленном наирском городе,— да, во
всем. Даже лавочник Колопотян и гробовщик Енок стали замечать вокруг себя необычную атмосферу, какую-то непонятную перемену. Перемену, вызванную войной, в этом наирском городе раньше всех почувствовал г. Марукэ, почувствовал на следующий же день, в понедельник утром,— и вот как.
Когда по своей ежедневной привычке (кроме этой единственной привычки, у г. Марукэ вообще других привычек не было) он вошел в цирюльню Васила и, сев перед тусклым зеркалом, покорно вверил свое лицо густому и мягкому помазку цирюльника, Васил, легко скользя намыленным помазком по щеке г. Марукэ, спросил:
— Что это такое было вчера, г. Марукэ? Вот так Мазут Амо! Видел ты его? Как змея говорил, проклятый!
Г-н Марукэ не ответил. Настроение его было неважное— всю ночь он не спал: с семи вечера до трех часов ночи он в клубе играл в преферанс с Арамом Антонычем, Кинтоури Симоном и еще дьявол ведает с кем («шефы» отсутствовали: они, как мы знаем, были приглашены на обед к уездному начальнику, и этот обед, по непонятным причинам, затянулся до одиннадцати часов ночи). Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда? Он сам не знал: глаза его видели лишь разноцветные кредитки...
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55