Ребята сняли с грузовой автомашины маленькую печурку, втащили в дом, разожгли припасенными еще в части дровами. В комнате стало тепло. Время от времени, встав на колени перед печуркой, кто-нибудь из ребят ворошил огонь, подкладывая поленце.
Кустова еще не было.
Меня позвали играть, но я отказался. Подняв воротник полушубка, я улегся в том же углу, где провел минувшую ночь.
Закрыл глаза, и недавние картины поплыли передо мной. Мне страстно захотелось увидеть в согбенной седоволосой старухе с запавшими щеками ту обворожительную, прекрасную, жизнерадостную женщину с гордой осанкой, плавной походкой, с упругим и красивым молодым телом, женщину, при взгляде на которую у мужчин начинала бурлить кровь.
Но нет, не смог я сблизить эти столь разные облики одного и того же человека.
...Привиделся мне мой любимый Зеленый Мыс, сверкающий в лучах южного солнца, утопающий в буйной зелени, благоухающий, пьянящий всех и хмельной сам... Опять увидел я лазурь высокого неба и тихую гладь дремотного моря... Лида выходит из воды, белокурые локоны подхвачены голубой косынкой... купальник в голубую полоску подчеркивает ее стройность... Она направляется ко мне смеясь, обеими руками держа прозрачную медузу, которой намерена напугать меня... А я лежу на горячем песке, и сердце мое полно сладостного блаженства...
— Товарищ майор, наши документы уже у меня в кармане, мы отправляемся за машинами. Ждите нас здесь.
Это капитан Кустов. Он вернулся из штаба. Ребята собираются.
Печурка погасла. В комнате холодно. Короткий зимний день догорел, вот-вот стемнеет.
— Хорошо.— Я поворачиваюсь на другой бок, натягиваю повыше воротник, плотнее закутываюсь в полушубок. Силюсь вернуть ускользнувшее видение, но Кустов сводит на нет все мои усилия.
— Возможно, нам придется ехать ночью,— говорит он,— необходимо подготовиться. Я прихватил с собой картон, он лежит в нашем фургоне. Надо нарезать из него круглые щиты на машинные фары. Вы, верно, знаете, как маскируют фары?
— Знаю,— сквозь зубы подтверждаю я. Мне хочется лишь одного: чтобы он как можно скорее оставил меня в покое. Но, видимо, начальник техслужбы любит во всем предельную точность.
— Значит, нарежете круги того же диаметра, что и фары. От центра прорежете узкую щель шириной в один сантиметр. Приходилось вам этим заниматься?
— Приходилось, приходилось,— довольно грубо, чтобы отвязаться, отвечаю я и опять поворачиваюсь на другой бок. Но видение не возникает, я встаю и как потерянный хожу по комнате.
Стремительно наступает ночь. День прошел, а мне не хочется ни есть, ни пить.
Я снова ложусь и впадаю в какое-то забытье. Из-за голого пола болят бока, словно меня избили. Вспоминаю про картон и про фары.
Спускаюсь на улицу, где у самого тротуара стоит наша машина, забираю картон из кузова; ниткой, которая вместе с иглой хранится в подкладке моей шапки, вымеряю диаметр фар, потом возвращаюсь обратно в комнату и начинаю нарезать кругами картон...
У меня нет сил думать.
Никак, никак не могу вызвать в воображении ни образ смеющейся, звонкоголосой Лиды, ни той... того существа с седыми поредевшими волосами, что стояло, держась рукой за дверной косяк, и упало бы, не поддержи я ее за руку... Какая тоненькая была рука... как щепочка...
Капитан и шоферы вернулись поздно ночью, голодные, замерзшие, измученные. Отъезд отложили на утро. Утром рано разогрели наши машины березовыми дровами и двинулись в путь. В кабине передней машины сидел я, в замыкающей — Кустов. Наша маленькая колонна растянулась на несколько километров.
У знакомого шлагбаума на берегу Ладоги, возле Кобоны, я велел шоферу остановиться, и мы стали дожидаться остальных.
Я встревожился, недосчитавшись одной машины. В недоумении оборотился я к Кустову, тяжелым, но быстрым шагом приближавшемуся ко мне. Капитан был мрачнее тучи, челюсти сжаты — ножом не разъять.
Вот он остановился, сорвал с головы меховую шапку, с размаху швырнул наземь и длинно, надрывно выругался. Три шофера стояли понурив головы. Того, что вчера, стоя на коленях перед печуркой, разжигал огонь, не было сейчас с ними.
— Я как раз ехал метрах в ста позади него,— с горечью рассказывал капитан.— Подумал даже: молодец, хорошо ведет машину, спокойно. И вдруг гляжу — да что это? Кузов на дыбы встал! Сразу и не разобрал, что за чертовщина, думаю. Глазом моргнуть не успел, а машина уже наполовину исчезла, провалилась... еще миг — и все, нет тебе никакой машины, будто и не было... Хорошо, что мой Серега не оплошал, с ходу забрал правее, не то и нам подо льдом быть. Остановились мы, бросились к полынье, да что толку-то! Ни машины, ни парня, только дыра во льду да в зеленой воде льдины плавают...
...Ночью, когда я прибыл на батарею, Астахов чуть не заду шил-меня в объятиях. Словно мы год не видались.
— Ну, брат, я тебе такое скажу, только держись! — заявил он.
Его сообщение действительно взволновало меня: из политуправления под строгим секретом сообщили, что в середине января единым ударом Волховского и Ленинградского фронтов мы должны прорвать блокаду и освободить замученный город из тисков врага.
До назначенного срока оставалось совсем немного времени.
Произошло все так, как сказал Астахов: 12 января 1943 года в девять тридцать началась артподготовка, в которой участвовала и моя батарея.
На участке фронта наших двух армий — 2-й Ударной и 8-й — одновременно грянули более двух тысяч пушек, а несколько сот выдвинутых на передовую черту дальнобойных орудий прямой наводкой ударили по вражеским ПОЗИЦИЯМ. Земля и небо содрогались от оглушительного грохота.
Артподготовка длилась уже более двух часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114