Надеяться на лучшие дни, верить в них, верить в будущее детей. Дети, дети мои... Каролис... Людвикас... И ты, Саулюс,— правый глаз карий, левый голубой. Что вас швыряет, бросает, что не дает вам всем собраться под старым кровом отчего дома? Когда же настанет тот день и вы все трое усядетесь за стол в горнице да, сбросив с плеч заботы, словно грязные башмаки оставив за дверьми, скажете: «Как славно вот так посидеть». Ох и далек же он, этот день, чует материнское сердце, ее детей тоже ждет каменистая голгофа. Сколько лет, сколько долгих-долгих лет придется вам добираться до дома у извилистой речки Швянтупе. Мать бегом пробежала бы эту дорогу, и ноги бы не устали, ведь нет в мире такого бремени, которое не под силу матери... А ее дети, ее сыновья? Что она скажет снохе Юлии, которая отпустила ее из дому, как волшебницу? Что скажет внучкам, когда те прильнут к ее коленям?
Сказала все, что слышала, и положила ладонь на сплетенные руки снохи:
— Будем ждать, Юлия. Ведь придет однажды.
Юлия сидела на краю кровати — застывшая, будто
вытесанная из камня, даже ресницы у нее не дрогнули. Дышала тяжело, глубоко, приоткрытым ртом ловила воздух. Вдруг прижала ладони к лицу, откинула голову и жутко заскулила, потом расхохоталась как безумная.
— Юлия!
Она тряслась всем телом и хрипела.
— Этого ли я ждала!.. Ах, ах, ах!.. Думала ли... Знала... Ах, ах...
— Юлия!
— Никого нету... ничего не хочу... Ах, ах...
— Успокойся, Юлия! — мать силой оторвала руки снохи от лица, крепко сжала, встряхнула.— Успокойся. Ведь жив Каролис-то, вернется.
Юлия тупо глядела сухими остекленевшими глаза
ми, потом повернулась всем телом к свекрови, посмотрела, словно увидела впервые.
— Это ты, мама!.. Из-за тебя!..
Матильду пронзил этот ледяной взгляд; по спине побежали мурашки.
— Что ты говоришь, Юлия?
— Из-за тебя, мама, все из-за тебя.
— Господи! Опомнись, Юлия.
— Если б не ты, мама, я сейчас вместе с Каролисом была бы. Все были бы вместе. Это ты нас разлучила, ты, мама!
Матильда опустилась на кровать... Ей казалось, что ее закидали камнями, и никак не могла взять в толк, как это случилось, что она сама оказалась в виноватых. А может, она и впрямь виновата? Родного сына Каролиса выпроводила, а сноху и ее девочек приютила. От горя их уберегла, от страданий. Неужто и впрямь это так? Удивительное дело: раньше Юлия точно не видела Каролиса, лишь о девочках заботилась,— ни слова теплого, ни ласки, ледышкой казалась, а теперь вот убивается, дочки уже ей не дочки, только Каролис да Каролис. Почему ее сердце так перевернулось? Пройдет ведь, все проходит, жизнь самые глубокие раны лечит, утешала себя она. И все-таки слова снохи обжигали огнем, слишком уж они были неожиданны и страшны.
Деревня Матильду не только поняла — вознесла. Бабы говорили не переставая: ты на такое решилась, такую доброту к снохе да ее девочкам проявила, всем мужикам показала, на что женщина способна. Матильда только отмахивалась: перестаньте, к чему эти разговоры. И мужики заходили. Спросив о том о сем, уходя, говорили: если что нужно будет, Матильда, кликни, все бросим и прибежим. Но в деревне так уж бывает — все быстро обещают да еще быстрее забывают. Ведь у каждого свои работы на пятки наступают, свои заботы поедом едят. Дни не ждали. Запоздавшая весна разразилась-таки наконец и позвала всех в поле. Кто пахать будет, кто боронить, кто ячмень сеять? Пускай от всех гектаров остались у тебя лишь сотки, но и они не могут стоять под паром, пырей ведь есть не будешь... Вот и пошла... «Крувялис, сосед, может, найдешь для меня денечек?» — «В колхоз гонят да свое еще не переделал».— «Может, ты, Швебелдокас? Говоришь, лучше самогонку гнать. Нет так нет». У Матильды самой руки-
ноги есть. И голова на плечах, вот увидите! Неважно, что борозда кривая, что плуг норовит из нее выпрыгнуть. Тпру!.. Назад, Сивка. Поехали! Папаша Габрелюс, помнится, вот так прямо и крепко держал рукоять плуга. И Казимерас... Почему она сейчас вспоминает Казимераса с его деревянной ногой, уцепившегося за плуг, просто сросшегося с плугом и превратившегося в какую-то странную ковыляющую машину? Если поглядеть со стороны, и она не лучше. Хоть плачь, о господи! Юбка подоткнута, босая, платок сполз с головы на плечи, волосы терзает ветер. «Давай отдохнем, Сивка, этот кусок вспашем, там легче будет. Нет, тебе-то легче не станет, но мои руки привыкнут. Ко всему человек привыкает, жизнь учит, не спрашивая — нравится или нет, хочешь ты или не хочешь. Так надо... Жить надо, работать надо... Что ж, потопаем, Сивка. Но почему вороны на верхушках ольх каркают взахлеб? Долгое горе пророчат, большие беды. Но могут ли быть беды еще больше? Но, Сивка, но-о! Тащишь с трудом, едва волочишь дрожащие ноги. Не твой ли конец вороны пророчат? В кормушке на ферме была только заплесневелая солома, сама видела. Держись, Сивка, мне тебя шутки ради подсунули. Держись... Принесу тебе охапку клевера, ты подкрепишься, и мне уже пора. Есть не хочу, но знаю, что надо; сноха в постели — ей подам, может, и Алдуте из школы вернулась, тоже проголодалась небось. Ты передохни, Сивка, а я побежала... Кыш вы, ведьмы старые!» Она швыряет камнем в ворон, сидящих на ольхе, поправляет платок и бежит по лугу домой; бежит как на пожар, ведь, если подумаешь, и впрямь работа горит, а она одна на ногах в этом опустевшем доме. Субботним вечером придет Саулюс, а может, только в воскресенье, но от него помощи мало — по полю побродит, в окна поглядит да норовит обратно в город удрать. Тяжелая доля братьев так придавила его, что по сей день трепыхается, будто воробышек в горсти. Из всей кучи детей он один остался на земле отцов, только земля его не очень-то тянет, а если по правде — чихал он на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148