Леша злился, стыдил:
— Что ты за человек?! Ведь договорились! Зима пройдет— не успеешь оглянуться. Дворником хочешь быть? Ты на меня не смотри. Я и таким проживу. Дисциплинка у тебя хромает, вот что я тебе скажу, парень. Сыто живешь!'
Домна брала Владимира под защиту:
— Не приставай к человеку... Ты отдохни, Володечка. Чего только не выпало вам на белом свете. Еще успеешь голову посушить.
— Весной начну,— обещал Владимир.— Соберу волю в кулак.
— Черта с два ты соберешь,— кричал Леша. Он наливал по второй рюмке, тянулся чокнуться.— Красиво я живу, а? Пей, славянин. Почему я спокоен? Я свое нашел, вот оно, вокруг меня. А ты? Тебе этого мало? Так брыкайся! Не хочешь? На весну откладываешь? Еще впереди сорок весен будет. Валенки тебе надо купить. Зима длинная...
Однажды Владимир в махорочном ряду увидел коренастого человека в старой шинели со споротьши погонами. Ряд этот тянулся далеко, плечо к плечу сидели дядьки и бабы с мешочками самосада, да-вали любителям попробовать табачку на одну завертку, отсыпали мелкорубленые корешки и листочки в карманы и кисеты крошечными стеклянными стаканчиками. Здесь всегда толпились мужчины, поплевывали на цигарки, вдыхали едкий дымок, удовлетворенно, крякали, неторопливо вели разговоры, не забывая делиться махорочкой. Человеку шинели и меховой шапке с опущенными ушами повернулся случайно и вскрикнул:
— Володька?
— Черт, Ворсин?! — ахнул Владимир.— Товарищ сержант?!
Они обнялись, оттолкнулись друг от друга кулаками.
— Дай я на тебя посмотрю.
— Что смотреть? Живы мы, значит!
— Где наша не пропадала!
— До Берлина дошел?
— Попил из Шпрее. Вонючая водичка.
— А мне не пришлось.
— Слыхал... Давно из госпиталя?
— Ногу оттяпали. Видал — деревяшка? — Помнишь ту ночь? Фрицев вели...
— Разве забудешь?
— С тех пор головой маюсь. Демобилизован вчистую. - И как теперь?
— Порядок. На заводе вкалываю. У фрезерного стою.
— Кого из наших встречаешь?
— Мало кого... Паренька с винтовкой помнишь? Ну тот, с отмороженной рукой?
— О чем говоришь? Конечно. Пацан пацаном.
— Его встречал. Женился. В институт пошел. На исторический... Та еще история будет. Сколько он повоевал? Неделю, не больше;
— Иной раз и дня хватало....
Они шли вдоль ряда, толкались плечами, не в силах сдержать радость, откровенно, веселоулыбались.
— Как дела на семейном фронте? — спросил Владимир.— Холостякуешь?
— Да что ты? — засмеялся Ворсин.— Скоро отпрыск родится. Ты помнишь мою историю с письмом?
— Ну, конечно,—кивнул головой Владимир.— Ты письмишко своей девушке послал о том, что в госпитале лежишь без ног. Чудак, надо же такое придумать. Вот и проверил ее на свою голову...
— Так она ж не поверила письму! — закричал Ворсин.— Ты понимаешь? Не поверила! А за такие мои штучки просто послала меня к черту! Потом не выдержала и фуганула письмо на десять страниц. И подлец я, и негодяй... И самый любимый на свете. Я и в самом деле тогда дурак дураком был. Сейчас живем душа в душу. Да ладно, что я все о себе? Где ты сейчас?
Владимир неопределенно хмыкнул:
— Да так... кантуюсь.
— Долго тянешь, парень. Направление куда тебе дали?
— Я еще в исполком не ходил... Понимаешь, все некогда.
— Чем же ты занят?
— Что за вопрос? — усмехнулся Владимир.— Отогреться надо после той ночки...
— Приходи к нам,— засмеялся Ворсин.— У нас не закоченеешь.
— Черкни адресок,—.согласился Владимир, и Ворсин тут же, не откладывая, немецкой авторучкой написал несколько слов на газетном клочке,
— Автогенный завод... Тут рядом. А это домашний.'Я на, ерерыв мотнулся за табачком. Уши опухли...
Владимир нерешительно спросил: — Что имеешь с железа?
— В шелках не хожу,—хохотнул Ворсин.— А жить можно. Ну, прощай.
Он крепко обнял Владимира, потерся щетинистой щекой о его подбородок, растроганно прошептал:
— Рад я очень... Володька, друг ты военный... Кончай ты бузу. Иди к нам. Пока, браток.
Сержант часто оборачивался, махал рукой, пока не утонул в толпе. Владимир смотрел ему вслед, радовался встрече и завидовал ясной четкой судьбе товарища. Хорошо у него сложилось... А что помешало Владимиру? В шелках тоже не ходит, а курицу по воскресеньям жрет. Кости собаке выносит. И махорочку выбирает самую лучшую — казенную, в коричневой пачке по пятьдесят граммов...
...Вернувшись из похода за толем, сбрасывали его возле печки, чтобы за ночь оттаял, и садились за стол. Пили обжигающий чай, стакан за стаканом, постепенно раздеваясь, пока не оставались в одних нижних рубашках. Домна бесшумно ходила из комнаты в кухню и обратно, тихая, спокойная, вся светящаяся лаской и добротой. Она стелила постель, плотнее закрывала ставни, подсыпала в сахарницу крошечные шершавые карамельки. Говорили мало и неохотно, понимая друг друга с полуслова.
— Что-то-Наташенька долго не приходит...— И снова тишина, только гудение ветра в печи да позвякивание стаканов о блюдца.
— Завтра надо штук пять сделать... Мороз... Покупателей мало...
— Охо-хо... Господи, плохо тому, кто сейчас в поле... Мысли текут медленные, вялые, разморенные теплом,точно из ваты сучится бесконечная рыхлая нить. Есть что-то приятное в том, что ты можешь с жалостью подумать о тех, которых застали в степи ночь и ветер. Прислушаться к вою за стенами, вздохнуть и продолжать сидеть спиной к окну, покачивая в ладонях тонкий стакан с алюминиевой ложечкой...
Домна зевает, ладонью стыдливо прикрывая рот, ему» ается:
— В сон потянуло...
— Иди, мать, ложись,— отвечает Леша, — Посижу еще... Хорошо у нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85