Владимир лег, закинув руки за голову, и стал слушать, как за перегородкой гремели посудой и тихо переговаривались между собой Лешка и женщина. И вглядываясь в чуть: зеленеющее, запорошенное снегом окно, Владимир снова видел себя там, на том кургане битого щебня, и съежившиеся фигуры пленных, медленно растаскивавших на носилках обгорелые кирпичи. Ему становилось все холоднее, и уже ватное одеяло не грело, а тяжела давило плечи. Озноб охватил его. Он поджал колени к теплому животу и лежал сжавшись, боясь пошевелиться, чтобы пружины кровати громким визгом не взорвали эту непривычную горькую тишину. Было такое ощущение, словно Владимир находился на самом краю чего-то большого, плоского, которое обрывается рядом, сразу за корявыми бревнами стены. Там шуршала снежная крупа и бежал по заледенелой дороге острый ветер... Он обтекал дома-, кружил в подворотнях, гремел дверями и оконными переплетами, расшатывал засовы и шпингалеты.
ВОСПОМИНАНИЕ
Их отвели в тыл, дали немного отдохнуть, влили новое пополнение, и теперь они все ожидали приказа об отправке на фронт.
Часть стояла в городе, недавно отбитом у немцев. С тех пор прошло не более месяца. Снег еще не успел забелить изломы разрушенных стен, он только присыпал курганы битого кирпича и завалы из бетонных плит перекрытий, словно громадную свалку притрусили порошком карболки: Стояли морозы, и ветры с каждым днем все больше затягивали белые простыни на искалеченном теле города. И только в глубинах темных развалин чернела холодная земля, покрытая сажей и горелым железом... Окна нижних этажей домов были заложены кирпичом. Узкие, пробитые, по тротуарам через вершины курганов тропинки пересекали занесенные снегом дворы, шли через проломы в заборах, выйдя на улицы, тонкими стежками, черными по белому, извивались между остовами ободранных трамваев и скелетами сожженных иностранных автомашин.
Все, что еще жило и двигалось на этом многокилометровом кладбище ржавых скрюченных балок, покосившихся колонн и головешек, все спряталось в уцелевшие подвалы, в комнаты, повисшие на головокружительной высоте, к которым вели Щатающиеся лестницы, в землянки, вырытые у фундаментов несуществующих домов. Отовсюду, из забитых фанерой окон, из-под груд колотого щебня торчали самодельные колена жестяных труб...
Полк жил в четырех каменных коробках с выбитыми окнами. Побелили стены, заколотили проемы досками, настлали нары — получились сносные помещения. Потом все это огородили жидкой колючей проволокой и поставили у ворот будку для дневального. Напротив, через улицу, лежали развалины больницы. В ней фашисты сожгли восемьсот советских раненых. Железные прутья кроватей торчали из снега, да среди камней попадались зеленые и голубые слитки оплавленного стекла...
Днем полк занимался строевой, меряя, бесконечными шагами двор от будки до кольев забора. И размятый ботинками и сапогами снег был желтый, с осклизлым ледком па тротуаре. А вечером в клубе крутили картину или по субботам устраивали танцы. Клубом называли большой зал с прогибающимся под ногами дощатым полом, железной, похожей на громадную шахматную туру, печью и забитыми окнами. На стенах висел портрет Сталина и лозунги, написанные осыпающимся мелом на красном ситце. Разрешалось приводить на танцы знакомых девушек. А может быть, и не было такого разрешения, и начальство только смотрело на это нарушение сквозь пальцы.
В субботний вечер к будке сходились девушки из города. Они стояли кучками или поодиночке, ходили вдоль колючей проволоки и прислушивались к Доносившимся из клуба звукам музыки. Военный оркестр гремел фокстроты и вальсы. В перерывах разгоряченные танцоры курили у раскрытых дверей, и выбивающийся из-за них свет был таинственно-притягателен для сердец девчонок, истосковавшихся по музыке и шуткам парней. С независимым видом они медленно вышагивали у проходной, с завистью поглядывая на тех, к кому выбегали из будки стриженые ухажеры, туго затянутые в гимнастерки, подпоясанные ремнями.
А некоторые, наиболее отчаянные, пролезали между проволокой и, толкая друг друга, смущенные и растерянные, под взглядами толпящихся у дверей проходили в клуб.
— И где они только берут помаду? — удивлялся Владимир.— В городе окна целого нет, а зато губы у каждой намазаны дай бог...
— И духами пре-е-ет,— насмешливо добавлял сержант. Ворсин.
Он прикурил папиросу от окурка и затянулся, высветлив огоньком скуластое, худое лицо с напряженно куда-то смотрящими глазами.
— Кис-кис-кис,- позвал он одну из проходивших мимо, и девушка, кинув на него быстрый взгляд, испуганно проскочила в двери.
Ворсин громко засмеялся и затопал ей вслед сапогами.
Кто-то в темноте весело захохотал. — Перестаньте,— сердито сказал Владимир и вошел в зал. Несмотря на приказ, запрещавший курить, здесь было накурено, и в табачном дыму, под грохот военного оркестра мелькали в бешеном фокстроте разгоряченные лица танцоров. В открытые форточки валил клубами пар. Слабого накала, электрические лампочки тускло горели под высоким потолком, жестяные колпаки отбрасывали на стены косые тени.
— Ого, как в бане,— проговорил Владимир и, загребая руками, стал пробираться в середину топающей сапожищами, пропахшей махоркой и потом толпы, выискивая глазами свободную девушку. Он нашел ее у черной тумбы-печки и поплыл к ней, стараясь не потерять из виду и боясь, что кто-нибудь уведет прямо из-под носа. Она была в опущенном на плечи платке, который открывал светлые волосы, старательно уложенные в: модную, витыми прядями вдоль щек, прическу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85