На доске висит письмо Сильвинки для Иоганы.
— Чего же она его не берет? — ворчит Терезия Гунишова, восьмидесятилетняя торба с ядом.
— Не встает уже,— мягко замечает Димко.
— Притворяется,— отрезает Гунишиха и, откашлявшись, направляется прямо к Иогане.
— Не тормоши ее, Терезка,— говорит садовник Димко в дверях «девичьей», но тут Гунишиха так вскрикивает, что пробуждается хмельная Каталин Месарошова.
— Веселей-ка мне сыграйте, ножки сами в пляс пойдут,— напевает она.
— Цыц, пьянь экая! — прикрикивают на нее.
В дверь протискивается Лоло. Зажигает свет и снимает черную папашку. На всю девичью сияет его лысина.
— Плешак! — заходится смехом Каталин.
— Шалабольница! — припоминает Лоло прозвище, которое дала ей строгая вдова Цабадаёва.
— Получишь у меня! — грозит ему Каталин.
— По крайности не замерзнет! — не дает ей спуску Лоло. Постояв, удаляется. Входят бабки, вздыхают.
— Даже письма не прочла.
— Кто вослед пойдет?
— Заместо меня пошла, мой черед был.
— Не толкайся, и ты окочуришься.
— Я еще у тебя на похоронах наплююсь вволю.
Старики уходят, такие разговоры они уже слыхивали.
— Не хватает мне еще с ней надрываться! Пускай до утра тут полежит.
— Не стану спать с мертвой.
— А и ты ненамного живее!
Иогана остается на кровати. Все знают, что дежурная сестра Канталичова спит в доме напротив, у Золо Модровича, что работает в кооперативе на тракторе.
В «мальчишечьей» комнате иные разговоры.
— Куда подевалось трудолюбие? — рассуждает Томаш Вайсабел. Трудолюбие — его слабость.
— Кто мне даст сигаретку? — перебивает его Лоло-дурачок, у которого ничего нет — он все просит. Никто не откликается.
— Забрел я за Тихую воду,— продолжает Вайсабел.— Там заливают бетоном дорожку, чтоб по болоту люди не шлепали. Подхожу, а эти работяги щебенку просеивают — аж взмокли все. Спрашиваю: что за дела такие? А они мне и отвечают — никакие, мол, не дела, просто упало в щебенку кольцо за две тыщи крон. Мол, один бросил его другому посмотреть, а тут аккурат щебенку высыпали.
— Не уважают ценностей,— отзывается голос в углу.
— Достанет кольца, и уж работа на лад идет. Только кто ж им кольца в щебенку будет подсовывать? — философствует Томаш Вайсабел.— Три дома своими руками построил, знаю небось, как надо работать.
— Всю мою рубаху залил слезами, а все ж таки оставил меня здесь,— вспоминает единственного сына Тибор Бергер. Тибор Бергер — новенький, все о семье думает.
— Забудь про них,— отзывается кто-то в углу.— Не стоят они тебя.
— Куда ни глянь, повсюду какой-нибудь пустоброд лоботрясничает,— качает Вайсабел головой, и сильные его руки слабеют от бездействия.
— Возьми заступ, да пошли землю копать,— завлекает его садовник Димко.
— Сад — бабья работа,— высоко заносится Вайсабел.
— Лучше бабья, чем никакая,— говорит Яро.
— С водой — беда прямо! — печалится щупленький Димко; на него нападает дрема.— Нижняя уходит, верхняя высыхает, все убывает вода. Бывало, по ней плоты носились, а нынче — пусто. О полой воде и слыхом не слыхать.
— В Дунае я на семь метров дно видел,— зевает Лоло.— А теперь его весь австрияки загадили, да мы еще подбавляем. Сквозь такую воду и не проглянешь.
— И зачем я только дочерей растил? — спрашивает горький голос из угла. В углу лежит шестидесятилетний Ян Требатицкий, отец двух дочерей. В первый же день, как вышел на пенсию, привезли его сюда на такси.— Бабку оставили, потому как пеленки умеет стирать. Зачем им дед — точильщик? — дрожит голос в углу.— А я мужик еще дюжий, могу и поработать.
— Кто любить ловок, у того дочери родятся,— утешает его старый Яро.
— Я мужик стоящий, все при мне,— выставляется Требатицкий, голос у него крепнет.
— Чтоб сына родить, надо знать, как любить,— подкалывает его Лоло-дурак.
— Птахи мы разнесчастные — пустые яйца в наших гнездах,— подтрунивает над собой старый Яро, чтобы Требатицкий не разнюнился — под его ахи-охи не очень- то спится.
— Острым ножиком я еще могу есть,— хорохорится садовник Димко, позвякивая по столику истертым кривым ножом, которым обычно режет говядину, если она приготовлена под дичь.
— Их сбили с толку,— не сдается Требатицкий.— Мыто знали, как жить. Нам светило что-то.
— Наша вселенная — частица большого мира, а каждая частица нашего мира включает в себя всю вселенную малого мира. Но тот большой мир, в котором мы лишь частица, есть частица и того малого мира. Так каждый мир подчиняется следующему, и все миры частицами входят друг в друга, но друг друга не постигают.
— Ты чего дуришь нам голову? — смеется Ян Требатицкий.
— Ты где это вычитал? — спрашивает старый Яро.
— Мое открытие,— вытирает Лоло лысину.— Правда, нигде его за мной не признали.
— Поэтому тебя сюда и упекли,— замечает Требатицкий.
— Не поэтому! — взвивается Лоло.— Я дом перепи
сал. Ну что вы, мы о вас позаботимся, зачем вам дом. Переписал я дом, и еще, мол, машину хорошо бы в придачу. Купил я им машину, и на ней пьяного меня сюда и доставили. Ох, и набрался же я!
— Помню, как ты куролесил,— кивает Димко.— У меня их по белу свету двенадцать. Пятеро в малолетстве померло, а двенадцать живут-поживают, смертушка их не берет. Нету для меня у них места, по свету мотаются. За девять годков мне ни разу никто и не отписал,— дрожал у Димко голос.— Позабыли меня. Не знаю даже, который за меня платит, который кормит-поит.
— Нам бы самим друг про друга не забывать,— жалеет его старый Яро, и зреет в нем один план.— Не плачь, Димко, не жалей, жалость погубит тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37