— Больше всего люблю, когда свинью режут.— Лоло с ненавистью глядит на него.— Она визжит и по всему двору кровь разбрызгивает.
— Лоло, давай-ка умываться,— зовет медсестра Ева заляпанного грязного нищего.
— Критерием культуры является гигиена — источник всех недугов цивилизации,— подбадривает его Яро.
— Чистота полжизни, а грязь — вся! — визжит Лоло в ванной.
— Графья были рисковые люди. Этот наш-то проиграл усадьбу, надо же, бился об заклад, что нельзя пересадить липу в четыре обхвата. Тыщу лет ей было, и он проиграл- таки.
— Они слушали предсказанья Сивиллы: холмы с землей сровняются, женщины брюки наденут и придет напасть великая. Нынче все сбывается, рыбы дохнут, зверье переводится, людского слова не услышишь...
— Возможно, человек проживает слишком много чужих необыкновенных жизней, не хочется ему уже жить скучной собственной жизнью, надо искать свою жизнь,— вслух рассуждает Яро.— Сивилла — старая гусыня.
— И то бывает, что старые гуси умно летают,— отстаивает свое Вайсабел.
— Один умник всю жизнь искал дерево, на котором растут кокосовые орехи.— Чистый Лоло появляется в пижаме.— Наконец остановился он под этой своей кокосовой пальмой, орех сорвался и убил его.
— И ты убьешь себя своей жизнью. Вымыли тебя, в том-то месте больно было? Небось знаешь, что вода человека до озорства доводит?
— А может, я люблю, когда меня бабы моют,— Лоло увиливает от неприятного разговора о воде, он ведь не рос на мыльце-белильце, на шелковом веничке.
— Как-то на диких кабанов они охотились, так самые матерые рассвирепели и напали на них, сын-то на дерево влез, а отца растерзали, пришлось сыну с дерева это смотреть. С ненависти теперь он слепых поросят держит, жрут, дескать, лучше: сам им глаза выкалывает, на том дереве глаз себе попортил, так шустро на него взгромоздился. По крайности меньше видел.
— Она не верила, что мужик он, прогнала его ухажерку, сиди, мол, тут при матери. И вдруг — бац! Затяжелела, грудь торчком, говорит, понесла от него. Такой уж этот Битман был человек, с малолетства — дрянь дрянью.
— Папенька пришел и говорит, приходила-де за ним покойница маменька, через два дня не стало его, приходят они, ей-богу. И здоровый был до последнего, ел что хотел. Как умнем все подчистую, на диету сядем.
— Фазанов в борозде бил, ночью пахали, и куры на теплую пахоту садились, они светом их слепили и ключом по голове забивали. Тот второй настучал на него, потому что у него их только двадцать девять было, а первый его выдал, вот вместе они и отсиживали.
— Двенадцать лет лежала, и он за ней ходил-ухаживал, покуда жила, да вот, однако, залежалась и под конец зимы простыла. Помереть надо вдруг, и тому, кто лежит, опостылеет, и тому, кто обихаживает. Он потом от одиночества спятил.
— Такого я еще никогда не испытывала,— вздыхает Милка Болехова над неслыханными речами.
— Знай все из-за м жи судились, всю жизнь поле мерил, по белу свету метровым шагом ходил, тогда уж год прошел, как Жофка под землю ушла — старый был, белый, что твое молоко, стал он над могилой, позвал похоронщика и говорит — отхватил ты у меня кусок от могилы, и в то самое утро он и преставился. На ее могиле конец нашел; четыре бабки судачили на улице, стоит возле них пятая, которую они не признали, но была она им вроде бы знакомая, и говорит эта пятая — ему уж тут пора быть, они так это неторопко глядят на нее, а ее уж и след простыл, вносится вдруг туда мотоциклист и разбивается; у Ваврека все наперекос срослось, у нашего-то председателя МНК; он ей в огород хреновый корень бросал, чтоб работать мог у нее, старый дурак, упрямый как осел, что раз задумает, то и сделает, и таки поженились они, счастливы были, до смерти им год оставался; сестра Канталичова ругалась тогда с Битманом в канцелярии, ведь того его брата как раз удар хватил, и тут Канталичова настрочила на него донос на двадцати страницах и в канцелярии все ему выдала, а больше всего взгрели его за тот дом, что он в парке построил, он-то думал, ничего ему за это не сделают, тут он враз приказал затопить, так истопили, что в лужах копоть плавала, но поздно было, все в гриппе валялись, Яро на глазах хвать маленького Битмана и спрашивает, как дело было с пуговицами, а тот в ответ — молчи, Яро, думаешь, не знаю, отчего гигнулся старый Димко, все не так было, мальчишка раскопал ночью могилу, из-за пуговицы этой, Битман пришел в столовую и говорит, подпишите, мол, все заявление, какой я хороший заведующий, да никто не подписал, а Яро тут ему — ты, Битман, не воображай о себе, ты всего лишь явление сего мира, что бессильно победить старость, она никогда не будет прекрасна, так же как и смерть, но этих гнусных домов тоже не будет, и он, Битман, слинял весь и говорит, когда ж это будет, а Яро ему — тогда, мол, когда детям выгодней будет уважать родителей дома, уважение — это ведь для нас еще какая роскошь, а тот ему — откуда ты это знаешь, а Яро ему — коммунист я, только усталый, на собрания не хожу, сил нету, но мир таким вижу, взгляды у меня прежние, а Йожка вдруг перекрестился, а Яро знай смеялся и выкрикивал, что призрак бродит по Европе, и они вместе с Лоло-цыганом ужасно долго смеялись, а Битмана как корова языком слизнула, он и петицию свою там кинул, от смеха и сатана дух испускает, а Янко Требатицкий вослед ему такую харкотину выкашлял, что всего его оплевал, а Тибор Бергер растоптал этот плевок — он аж, как пистон, выстрелил, а мы все больные были, все до одного, три кило импульсина на нас израсходовали, не так уж и давно это было, все-все помню, вранье это, что мы накануне весны все больше болеем, нас весь год судьба испытывает, уж и не знаешь, весна или что, господь бог иной раз и не ведает, какая погода надобна, холодно было, как в псарне, а на рассвете, вместе с первым искрогасителем, засвистал на Цристале Золо Модрович, потому как жатва начиналась, там они и начали, за этим красивым жирным просом, до которого Димко не дожил, было страшно холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37