Под деревом он видит спящего бульдога, икра горит огнем от укуса. Гарнади неслышно спускается на сильных руках и пятками нацеливается на шею собаки. Считает про себя до трех и прыгает. Хрясь! Поцем страдальчески взвизгивает, но больше не подает признаков жизни, начисто одурманенный тазепамом. Гарнади крепко хватает
его за задние ноги и, размахнувшись, расшибает о дерево.
Недремлющий Игор спрыгивает с изгороди опять на дорогу и плетется домой, заслышав в Милоховом саду незнакомые звуки — гибель Поцема. У Битмана один- единственный принцип — идти всегда наверняка, не рисковать. А с Евкой Милоховой он шел на риск: хотел проверить ее реакцию, притащив отравленного Поцема. Мол, нашел бульдога в своем гараже, где тот вылакал молоко для больной кошки, которую Битман решил усыпить, чтоб больше не мучилась. А на обратной дороге от Евки Битман собирался прорыть дыру под забором, через которую Поцем якобы вылез. Но Битман пока оставляет свой светлый план про запас и тащится домой, не желая рисковать встречей с очередным, еще не изведанным риском.
В кухне у вдовы Цабадаёвой сидит за столом ее сестра Катерина, которая нежданно приехала последним автобусом в гости. Насыщаясь поздним ужином, через дверь в горницу смотрит военный фильм. Цабадаиха обслуживает ее, затем стелет ей постель в горнице.
Когда фильм кончается, вступает Катерина:
— Сон про тебя вышел, видела тебя в белой шляпе, а по соннику это значит — скоро помрешь. Вот я и приехала проститься.
Цабадаёва присаживается на краешек кровати и с ужасом смотрит на сестру, которую многие годы не видела.
— Мужа ты извела, мог бы еще поднесь жить, да ты замордовала его! А хороший мужик был, выдюжил бы до последнего, кабы ты бесперечь не гнала его спину ломать, надсадился, бедняжка. Конфет тебе привезла, на! — Катерина вынимает вишни в шоколаде.
Ошарашенная Цабадаёва берет вишни, но они высыпаются на кровать, потому что у нее трясутся руки.
— Я немного съела в поезде.— Катерина собирает конфеты в разорванный целлофан.
— Да ты что, Катеринка, сестрица милая, Якуб почки застудил на последних учениях. Погнали их в поход по пояс в снегу, весь взвод кровью мочился. Воротился, получил воспаление легких, от этого его и хватил удар, собственной кровью залился,— заикается Цабадаёва, отворяет мощный коричневый шкаф и ищет жестяную коробку с бумагами.
— Писал мне перед смертью, как ты его поедом ешь,— роется Катерина в сумочке.
Сестры стоят друг против друга, каждая со старой бумагой в руках.
— Похужело мне, но еще работаю, в саду дел невпроворот, и Анча все к сроку требует,— козыряет Катерина.
— Цабадай Якуб,— вычитывает Цабадаёва из свидетельства о смерти и захлебывается слезами.
— Покайся в грехах своих, воротись в лоно церкви святой,— кует Катерина железо, пока горячо.
— Не затем ты пришла! — всхлипывает скорбная Цабадаёва.— Не тебя взял, а меня! А ты пошла за старого мужика. Выходит, мой грех, да?
— Меня любил, а ты его охмурила! — пускается в слезы Катерина.
— Ну-ка давай под перину, утром автобусом в пять сорок уедешь,— вскипает Цабадаёва.— Так-то ты приехала проститься? Хоронить меня приедешь, если насмелишься!
— А у тебя опять полюбовник, а у меня никого-о-о,— затягивает Катерина и валится на перину.
— Сама о себе хлопочи! — шваркает носом Цабадаёва, собирает рассыпанные вишни, уходит в коровник, бросается на соломенную сечку и — в плач.
В стойле просыпается поросенок, вскакивает передними ногами в корыто — просит есть.
С минуту завывают они в один голос, потом Цабадаёва подымается и успокаивает его.
— Не кричи, всех перебудишь! Дам тебе хлеба.
Вдова мочит в ведре сухую горбушку и, почесав поросенка за ухом, сует ему в рыло хлеб; визгун затихает. Сосет мокрую корку, хрустит твердым мякишем, валится на бок и засыпает.
Цабадаёва минуту-другую прислушивается к нему, успокаивается и не торопясь возвращается в горницу. Катерина лежит одетая, только черная юбка перекинута через стул; лежит, рот раззявила и храпит так, что, кажется, вот-вот задохнется.
Цабадаёва приглядывается к седой сестре. Из увядшего рта торчат никелированные коронки на желтых корешках, под носом пробиваются пушистые усики, вмятые ногти подстрижены прямо, на руках вперемежку пестрят розовые и коричневые пятна.
Цабадаёва вздыхает, тушит свет и ложится. Засыпает тотчас и вскорости присоединяется к Катерине. Сестры храпят в лад.
В Иоланкиной комнате Петер Гарнади тихонько целует Иоланку Битманову. Петер нетерпелив, но Иоланка обеими руками держит молнию на техасах — натянула их
сразу же, как только Петер постучал в окно. Иоланка не отрывает глаз от зеленых стрелок настольного будильника: маленькая стрелка упирается в двенадцать, а большая светится на пятьдесят девятой минуте, последней минуте Иоланкиного детства и девичества.
— Еще минуту, Петер,— дрожит всем телом Иоланка,— а потом можем все,— шепчет она, сдерживая себя.
— Иоланка,— дергает нетерпеливый Петер ее ночную рубашку.
— Не целуй больше,— шепчет Иоланка.— Возьму в рот подушку, чтоб не закричать, потому что первый раз больно. Папка бы убил тебя.
Гарнади шепотом бурчит.
— Полночь,— выдыхает Иоланка, спускает молнию и берет в рот уголок подушки. Тело пронизывает живым электричеством, которым ее заряжают прекрасные, нежные руки Петера. Иоланка куда-то летит, голова кружится, и вся она сладкая, возбужденная, и на свете нет ничего, кроме ее волшебного тела, упоенного ласковыми прикосновениями, посреди которых пляшет огненное сердце; резкий толчок оглушает Иоланку, не дает ей вздохнуть, но вдруг по ней пробегает дрожь, и ей хорошо, и боль была такая сладостная, розовая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37