Выученный в Америке английский язык, понятно, был не таким чистым, как в Англии, но книги на этом языке он читал без особого труда, мог и письмо написать, когда требовалось подать о себе весточку тамошним заказчикам. Заказчики были всякие. Элиас умел отыскивать таких, у которых при расплате пальцы не слишком крючились. Золотоискатели и их леди. Когда в тысяча восемьсот семьдесят шестом году в Южной Дакоте вспыхнула золотая лихорадка, Элиас Кивиряхк был тут как тут. Только не с киркой и промывочным лотком, чтобы открыть новую золотоносную жилу в горах В1аск Ш11 со своим верным «Зингером». Золото, положенное в карман с помощью «Зингера», не было первородным, им золотоискатели платили за любовные утехи в возникших тут же р1ауЬоизе Швейная машинка Элиаса помогала прикрыть у дамочек красоту их золотоносных жил, делая тем самым этих леди еще привлекательнее, а золотоискателей более щедрыми, ибо они расплачивались с портным за туалеты своих дам сердца. Это оседавшее в кармане Элиаса золото не противоречило, по его мнению, также и «Евангелию бедного грешника», ведь большинство добытчиков, даже обнаружив золотоносную жилу, спускали все свое богатство, играя в рулетку в р1ауЬоизе, и оставались таким образом все теми же бедными грешниками — и как подмечает в своей книге Вейтлинг, и Иисус не забрасывал падших женщин камнями.
Когда наконец Элиас вернулся на Сааремаа, ему уже было лет пятьдесят или даже больше. В белой манишке, в шляпе, в руках тросточка с серебряным наконечником, в одном большом кожаном чемодане швейная машинка, в другом, еще большем, охапка книг, в кармане довольно тугая пачка долларов. Поговаривали, что он и в Америке оставил в банке доллары, с тем чтобы, когда уговорит пааделайдцев и они снимутся с места, было за океаном с чего начать. Какие он привез родичам подарки, этого я не знаю, потому как только спустя двенадцать лет пробил изнутри свою скорлупу. Потом лишь говорили о еде-питье, которое Элиас устроил по поводу своего возвращения на Пааделайд.
Пааделайдские Пиксы и Ряхки, правда, навострив уши, слушали про вейтлинговское евангелие, про далекие земли, но чтобы самим отправиться со всем своим скарбом куда-то на другой конец света — и речи не было. Если бы Элиас поведал об этом несколько десятков лет назад, когда им на зуб положить было нечего и они в страшной беде позволили окрестить себя в русскую веру, если бы он рассказал им об этом тогда, когда у них из-за того, что от веры своей отступились, отобрали землю и крышу над головой и выгнали на пустынный Пааделайд, вот тогда бы они отправились — было бы только позволение уехать и место куда приклониться. Но в то время Элиас никого и никуда не мог повести за собой, хорошо хоть его самого старый Кивиряхк отвез в город к портному.
Последний раз побывал Элиас в родных краях перед своим вторым отъездом в Ригу, лет двадцать тому назад. За это время здесь многое изменилось. В деревне мало, на Пааделайде больше, чем он мог себе представить по письмам, которые получал отсюда. Деревня Лахтевахе со своими закопченными соломенными крышами курных домишек, как и прежде, ютилась на бесплодных землях, и хотя молодой барон фон Маак постепенно вместо отработочной барщины стал требовать денежную ренту — будучи дальновидным землевладельцем, он в придачу к рабочим рукам приобрел для своих мыз руки железные: пару сенокосилок и конных грабель и приводимую в действие лошадью молотилку,—деревне от денежной ренты и господских машин больше было забот, чем помощи.
На продажу ничего не оставалось, счастье, если скудное поле кормило хлебом семью. Те несколько рублей, что во время барщины тратили на железо и соль, кое-как еще наскребали в семье, но чтобы скопить со двора пятьдесят рублей земельной ренты, которую требовалось по «добровольному соглашению» каждый год вносить в мызу, главе семейства приходилось по весне забрасывать на спину котомку и отправляться на материк продавать свою рабочую силу — идти в Ригу добывать гипс, или в Таллин на строительные леса, или рыть на болоте канавы у какого-нибудь богатого мызника. На Сааремаа найти работу было трудно, поэтому был облегчен переход из одной волости в другую, с места на место — все равно собранные трудовыми пчелками взятки стекались в виде ренты к лахтевахескому Мааку.
Как и раньше, мыза и теперь высасывала из деревни соки, так что и те четверть века, что Элиас странствовал по белу свету, деревня по-прежнему была задавлена. Под осенним серым, свинцовым небом вращались крылья двух деревенских ветряков, но что там мололи жернова — зерно или мякину,— это фон Маака не заботило,— главное, чтобы арендатор своевременно и до последней копейки, согласно «добровольному соглашению», отдавал мызе назначенную ренту.
И на Пааделайде крутился общий ветряк Ряхков и Пиксов — двадцать пять лет назад здесь и духа мельницы не было! — он крутился под тем же позднеосенним свинцовым небом, но этот ветряк перемалывал зерно, чистое, купленное на торжищах Риги, Либавы или Мита- вы. В городе, конечно, можно было и готовую, в мешках, муку покупать и, возвращаясь порожняком с последнего рейса, привозить ее на судах домой, но женщины, особенно Зина Туулик, уверяли, что из купленной в лавке муки, которая, бывало, залеживалась и застаревала в мешках, не испечешь доброго хлеба, такого, как из муки своего помола. Тесто из покупной муки оставляло желать — именно так и говорили: «оставляло желать»,— вынутый из печи хлеб не всегда держал форму. В деревне же ничего не могли «желать» хлебу, и сколько в него вареной картошки добавляли, в замес годилось все, что не застревало в горле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65