Они, казалось, боялись потерять один Другого или опасались, что люди нарушат
их мир. Я часто слышал их веселый смех и говор между собою, но стоило появиться кому-нибудь постороннему—дети застенчиво смолкали, а отец и мать делались серьезными и принимали официальный тон, не располагавший к интимности. Несмотря на это видимое стремление держаться от людей подальше, эти люди внушали мне симпатию своею простой, дружной семейной жизнью, а дети восхищали меня своею красотою и умным выражением лиц, и я невольно стал относиться к ним более или менее тепло. Мало-помалу мальчики привыкли ко мне и перестали конфузиться передо мною. Иванов заметил и как-то раз сказал мне:
— А это видно, что вы очень любите детей.
— Да, я люблю детей, особенно таких, как ваши,— заметил я.
— Они тоже чутьем, должно быть, угадали это и уже не стесняются с вами,— проговорил он.— Они у меня немного дикари.
Я заметил:
— Вероятно, товарищей нет, и растут в замкнутой среде.
— Да, мы особняком живем от людей,— ответил Иванов и задумался, сосредоточенно устремив взгляд в пространство.
«И где я его видел прежде?» — назойливо пронеслось в моей голове. Этот взгляд, это выражение лица были мне так знакомы! .
— Трудная задача — жизнь,— проговорил, наконец, со вздохом Иванов.— Неизбежно жить в обществе, а столкнешься с ним — грязь, мерзость, тина... и все это засасывает, затягивает на самое дно пучины. Попадешь в нее раз, не выберешься никогда. Странь нее всего, когда подумаешь о будущем детей. Нельзя же их оградить каменной стеной от развращенного и развращающего общества, от ненормальных условий и отношений эксплоатирующих и эксплоатируемых, от неизбежности лгать и обманывать или донкихотствовать за правду и справедливость? Как их воспитать? Честными идеалистами? Бездушными критиками? Губить тело или душу?
—Вы берета крайности,— вставил я.
— А вы знаете средний путь?—спросил они пристально взглянул на меня серьезным, проникающим в
душу и холодно насмешливым взглядом.— Я не так счастлив и еще не нашел этой золотей середины. Да и она едва ли спасает, так как не сладко живется и тем, кто сидит между стульями, служит и богу, и мамоне, угождает и нашим, и вашим... Он вздохнул и продолжал:
— Но как же жить? Сегодня маленькая сделка с совестью, завтра маленькая сделка с. совестью, послезавтра то же, а в результате чудовищный подлец выходит. Эта мысль одного из наших писателей вполне верна. А с другой стороны: сегодня постоишь грудью за правду, завтра постоишь за нее грудью, послезавтра то же—в результате неуживчивый человек, который должен быть за борт выброшен. А побежденные— горе побежденным. Общество травит только тех, кто пал, и несет с триумфом на руках только победителей. Только их и не судят!
Он замолчал и стал заботливо и хлопотливо одевать младшего мальчугана, вышедшего из воды. Почему-то мне показалось, что он теперь раскаивается в том, что откровенно высказался помимо своей воли и хочет прекратить этот разговор. Смотря на его грустное и в то же время полное нежности лицо, я не удержался и спросил его:
— Скажите, пожалуйста, где мы встречались прежде с вами?
Он вздрогнул, обернулся на минуту, чтобы взглянуть на меня, и сухо ответил:
— Не знаю.
Потом коротко спросил:
— В Малороссии?
: .— Нет, я не бывал в Малороссии,— ответил я.— Не здесь, то есть, не в Мартышкине, не в Ораниенбауме, а в Петербурге... Он отвернулся.
— Я в Петербурге не был шестнадцать или семнадцать лет,— проговорил он отрывисто, почти резко.
— Но я положительно встречался с вами,— настаивал я.
— Мало ли есть людей, похожих друг на друга,— коротко ответил он.
Что-то сухое, почти враждебное послышалось, в его голосе. Я почувствовал, что ему почему-то неприятно мое предположение, и замолчал.
Дня два после этого он как будто избегал меня, говорил мало, глядел на меня косо, хотя в этих искоса бросаемых на меня взглядах, как мне казалось, было что-то пытливое, какой-то вопрос о том, кто я, где я его видел. Но его ребятишки, уже совсем привыкнувшие ко мне, все более и более развязно обращались со мною, и это сгладило произведенное мною на него неприятное впечатление. Тем не менее этот случай ясно показал мне, что в жизни и в характере Иванова есть что-то странное, непонятное для не посвященных в эту жизнь, в этот характер.
Еще более странным показался мне другой случай.
В конце мая и в начале июня стояли невыносимые жары, в воздухе было удушливо, затишье было полное, на взморье стоял мертвый штиль, и флаги, и паруса на судах висели, не колеблясь, жалкими тряпками. Все томительно ждали дождя, ветра, грозы. В один из таких дней я загулялся в ораниенбаумском парке и, утомленный несносною жарою, не без удовольствия почувствовал, что поднимается ветерок: в лицо мне неслись целые клубы крутящейся пыли, и меня обдавало еще горячим, но тем не менее сильным ветром. Я распахнул сюртук и, закрывая глаза от пыли, шел навстречу ветра неспешной походкой.
— Торопитесь, торопитесь, сейчас начнется гроза!— послышался около меня знакомый, несколько взволнованный теперь голос.
Я обернулся и увидал Иванова, почти бежавшего с детьми, обгоняя меня.
— Смотрите, какая туча! — сказал он, указывая на иссиня-черную с беловато-дымчатым налетом внизу тучу, низко опустившуюся над землею и быстро надвигавшуюся на нас
— Ого, в самом деле, должно быть, будет дождь! — сказал я весело.
— И дождь, и гроза! — проговорил он, поспешно шагая вперед.
— И слава богу! — отозвался я.— Давно нужно грозы!
Он как-то сердито проговорил:
— И почему это непременно гроза нужна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14