Слева шли в черном и свечи держали,
Как золотые точеные стрелы;
Пламенем долу – и пламя горело.
А шедшие в белом
Справа цветы проносили, как свечи,
Шли без огней и терялись далече;
Глянул на лица – знакомых немало,
Все как из снега – и страшно мне стало.
Кто-то отстал; в пелене погребальной
Взгляд засветился – женский, печальный.
Выбежал мальчик, догнал меня сзади
И заклинает подать Христа ради.
Дал ему грош – она два ему тянет,
Сколько ни дам – она вдвое достанет;
Нас обступают, мы золото мечем,
Шарим – кто больше; дарить уже нечем
Стыд нестерпимый! "Отдай им обратно,
Слышно вокруг. – Пошутили, и ладно!"
Мальчик кивает: "Берите, кто жадный".
Но повернулся я к той, белорукой,
Перекрестила, как перед разлукой.
Вспыхнуло солнце и снег озарило,
Но не сошел он, а взмыл белокрыло
И полетел караваном гусиным
И все вокруг стало теплым и синим!
Запах Италии хлынул жасмином,
Веяло розами над Палатином.
И Ева предстала
Под белизной своего покрывала,
Та, что в Альбано меня чаровала,
И среди бабочек, в дымке весенней,
Было лицо ее как Вознесенье,
Словно в полете, уже неземная,
Глянула в озеро, взгляд окуная,
И загляделась, не дрогнут ресницы,
Смотрит, как будто сама себе снится,
И, отраженная той синевою,
Трогает розу рукой снеговою.
Силюсь шагнуть – и не чувствую тела,
Речь на раскрытых губах онемела,
Сонное счастье, отрада ночная!
Кто о ней скажет и есть ли иная
Слаще и слезней? От яви палящей
Сон исцеляет, как месяц над чащей…
Молча приблизился, взял ее руку,
И поглядели мы в очи друг другу
И не видал я печальнее взгляда.
Молвил: "Сестра моя! Что за отрада
Снится во взгляде твоем невеселом
Словно иду полутемным костелом!"
Оборотилась с улыбкою детской:
"Прочит меня за другого отец мой,
Но ведь недаром я ласточкой стала
Видел бы только, куда я летала!
А полечу еще дальше, к восходу,
В Немане крыльями вспенивать воду;
Встречу друзей твоих – тяжек был хмель их:
Все по костелам лежат в подземельях.
В гости слетаю к лесам и озерам,
Травы спрошу, побеседую с бором:
Крепко хранит тебя память лесная.
Все, что творил, где бывал, разузнаю".
Тихо я слушал – и, полный загадок,
Был ее голос понятен и сладок.
Слушал – и сам себя видел крылатым
И умолял ее взять меня братом.
Но защемило от давней тревоги,
Что же расскажут лесные дороги.
И, вспоминая свой путь легковерный
С буйством порывов и пятнами скверны,
Знала душа, разрываясь на части,
Что недостойна ни неба, ни счастья.
И увидал я – летит над водою
Белая ласточка с черной ордою:
Сосны и липы явились за мною,
Ветка за веткой – вина за виною…
К небу лицом я проснулся от муки
Как у покойника, сложены руки.
Сон мой был тихим. И в рани белесой
Все еще пахли Италией слезы,
Все еще теплили запах жасмина,
И гор Албанских, и роз Палатина.
Стихи эти писались, как приходили, без замысла и поправок.
К ОДИНОЧЕСТВУ
К тебе, одиночество, словно к затонам,
Бегу от житейского зноя
Упасть и очнуться в холодном, бездонном,
Омыться твоей глубиною!
И мысли текут, ни конца им, ни краю
Как будто с волнами играю,
Пока изнуренного, хоть на мгновенье,
Меня не поглотит забвенье.
Стихия родная! Зачем же я трушу.
Лишь только твой холод почувствую жгучий,
Зачем тороплюсь я рвануться наружу,
На свет, наподобие рыбы летучей?
Здесь нечем согреться – там нету покоя,
И обе стихии карают изгоя.
[Весна 1832 г.]
***
Расцвели деревья снова,
Ароматом дышат ночи;
Соловьи гремят в дуброве,.
И кузнечики стрекочут.
Что ж, задумавшись глубоко,
Я стою, понурив плечи?
Сердце стонет одиноко:
С кем пойду весне навстречу?
Перед домом, в свете лунном,
Музыканта тень маячит;
Слыша песнь и отзвук струнный,
Распахнул окно и плачу.
Это стоны менестреля
В честь любимой серенада;
Но душа моя не рада:
С кем ту песнь она разделит?
Столько муки пережил я,
Что уж не вернуться к дому;
Не доверить дум другому,
Только лишь немой могиле.
Стиснув руки, тихо сядем
Пред свечою одинокой;
То ли песню в мыслях сладим,
То ль перу доверим строки.
Думы-дети, думы-птицы!
Что ж невесело поете?
Ты, душа моя, – вдовица,.
От детей своих в заботе.
Минут весны, минут зимы,
Зной, снега сменяя, схлынет;
Лишь одна, неизменима,
Грусть скитальца не покинет.
[Весна 1832 г.]
СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА
Ночевала зеленая рота
У избы лесника на опушке.
Часовые стояли в воротах,
Умирал их полковник в избушке,
Шли крестьяне толпой из поместий:
Был он славным начальником, значит,
Если люди простые так плачут
И о жизни его ловят вести.
Приказал он коня боевого
Оседлать, привести к нему в хату:
Хочет он повидать его снова
Послужившего в битвах солдату.
Приказал принести ему пояс,
И тесак, и мундир ему нужен,
Старый воин, он хочет, покоясь,
Как Чарнецкий, проститься с оружьем.
Когда вывели лошадь из хаты,
Ксендз вошел туда с именем бога.
Побледнели от горя солдаты,
Люд молился, склонясь у порога.
И солдаты Костюшки, что в битве
Много пролили вражеской крови
И своей, но не слез, – морща брови,
Повторяли за ксендзом молитвы.
Утром рано в селе зазвонили.
Часовых уже нет на поляне,
Так как русские тут уже были.
К телу рыцаря шли поселяне.
Он на лавке покоился в мире,
Крест в руке, в изголовье седёлко,
Рядом сабля его и двустволка.
Но у воина в строгом мундире
Облик нежный, – ему бы косынка.
Грудь девичья… Ах, это литвинка,
Это девушка в воинском платье
Вождь повстанцев, Эмилия Плятер!
[1832]
РЕДУТ ОРДОНА
Рассказ адъютанта
Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,
Я поднялся на лафет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64