У нас не поостришь.
– Да я только хотел сказать…
– Вот и говори толком! – перебил меня отец. – Ишь, распустил свой растреклятый язык! Что ты хотел сказать бабушке? А ну – что ты ей хотел сказать?
– Да отпусти ты его, он сегодня в свежей рубашке, – озабоченно вмешалась матушка.
– Я вот его самого когда-нибудь освежу. Я его так освежу, что век будет помнить, – немного поостыв, пробурчал отец. – С его растреклятыми вечными ручками да замшевыми башмаками. И сегодня он никуда вечером не пойдет. Знаю я, где он всего этого набирается. Пусть сегодня дома сидит… и завтра… и вообще…
Я стоял у раковины, разбитый и вялый, не зная, какое выражение лица подошло бы к этой дурацкой домашней драме. И слов, которые не показались бы отцу наглым умничаньем, я тоже не находил. Странно всхрипывая, бубнила в гостиной бабушка. «…взбесившийся щенок», – услышал я конец ее фразы.
– Ну послушай…
– А ты меня не нукай! – опять взъерепенился отец. – Послушай у него то, послушай у него это… И чтоб я больше не видел по всему дому твоих растреклятых книг и растреклятых бумажонок… и всякого растреклятого мусора! А то я и тебя вместе с ним вышвырну к растреклятым чертям!
В таком состоянии он понимал только злобный тон и ругательский жаргон. Развесив по-отцовски губы, я истошно заорал:
– Что ты на меня взъелся, мешают они тебе, да?
– Мне-то нет, это они у тебя в голове все перемешали, – успокаиваясь на роли семейного остряка, отозвался отец. Он отошел от меня и поднял брошенную полку. Я принялся молча поправлять галстук. Услышав матушкино «Ну вот, опять ты довел отца», он обернулся и сказал:
– Довел не довел, а я его держать больше не буду, Он знает, где у нас чемоданы. Пусть катится в свой растреклятый Лондон.
– Нет, не пусть! – воскликнула матушка. Она не сразу решила, кто из нас нуждается в ее поддержке, но сейчас без колебаний встала на мою, как ей казалось, защиту,
– Я его держать не буду. Пусть катится, – сказал отец.
– Нет, не пусть!
– А я говорю, пусть катится, – уперся отец. Эта мысль явно нравилась ему все больше и больше. – Пусть катится, – повторил он. – Пусть катится.
– Нет, не пусть! Нет, не пусть! Нет, не пусть! – трижды выкликнула матушка.
– Послушайте, – вмешался я. – Давайте обсудим…
Но в этот раз отец не обратил внимания на мои слова.
– Надо же, – проворчал он, – только школу успел закончить, и все ему сразу стало не так да не эдак. То яйца неправильно сварили, то еще что-нибудь. А то подавай ему какие-то особенные пшеничные хлопья, потому что их в телевизоре показывали. Нет, с меня хватит. Хватит с меня. Пусть катится.
– Нет, не пусть! – окончательно утвердила матушка. – И ты не перебивай меня, Джефри. Рано ему ездить в Лондон, не дорос. Ты же сам говорил. Он еще и думать-то как следует не умеет. Чего наберется со стороны, на том и стоит.
– Вот и пусть катится. Он давно на этом стоит,
– Нет, не пусть. И никуда он не покатится, пока я здесь.,
– Ему бы в армию, – совсем уже спокойно сказал отец. – Ему бы в нашей растреклятой армии послужить, вот что ему надо.
– Нет уж, это ты, если хочешь, отправляйся в армию служить, а он обойдется, – заключила матушка.
На этом разговор вроде бы закончился, и я шагнул к двери.
– Ну а сейчас куда он собрался? – спросил отец.
– В туалет, – злобно ответил я.
Странно, что бабушка не внесла свою лепту в семейную перепалку, открывая дверь гостиной, подумал я. Но, покосившись на нее, сразу же понял, почему она молчит.
– Мама, скорей! – испуганно крикнул я и уставился в потолок, чтобы не смотреть на бабушку. Но мне уже и с первого взгляда стало ясно, что дело плохо. Бабушка сидела, запрокинув голову назад и как бы окостенев, а ее желтоватое лицо конвульсивно подергивалось. Глаза у нее выпучились, и на губах пузырилась пена. Она, видно, пыталась крикнуть и встать, но только безмолвно разевала рот, вцепившись мертвой хваткой в подлокотники кресла и неестественно выгнув спину.
– Ну вот, доскандалились! – воскликнула матушка, вбегая вслед за отцом в гостиную. Отец бросился открывать окно.
– Да у нее же растреклятый припадок! – крикнул он. – Принеси нюхательную соль! Живо, не чешись!
Обрадовавшись, что можно убежать, я помчался вверх по лестнице за нюхательной солью. Смотреть на бабушкины припадки, которые повторялись в последнее время все чаще, мне было страшно и, если честно признаться, противно. И я не раз уже с ужасом думал, каково мне придется, если у бабушки начнется припадок, когда мы останемся дома вдвоем. А сейчас, разыскивая в матушкином туалетном столике нюхательную соль и машинально проверяя, не спрятала ли она сюда какие-нибудь найденные у меня опасные вещички, я поймал себя на привычной мысли, что, может быть, в этот раз бабушка наконец умрет и мы заживем немного спокойней. Чтобы прогнать из головы эту пакостную мысль, я применил цитатно-считальный метод – семьдесят четыре, девяносто шесть, Господь пастырь мой – и, слегка успокоившись, подумал, что, когда я вернусь, припадок уже благополучно кончится, никакой пены у бабушки на губах не будет и наша жизнь опять войдет в привычную колею. Вынув из ящика зеленый флакон с нюхательной солью, я пошел вниз. На площадке между этажами, почесывая пятку об стойку перил, я загадал, что если мне удастся неспешно досчитать до пяти, то к моему возвращению припадок пройдет.
Я стоял на площадке и медленно считал – раз, два, три, четыре, пять, шесть, – но вдруг дверь гостиной распахнулась, и в холл выскочил отец.
– Да скорей же ты! – увидев меня на площадке, крикнул он. Я бегом спустился вниз и отдал ему флакон.
– Зашел в туалет, – автоматически пробормотал я, но он уже захлопнул за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62