Там навалены кучи всяких отбросов, и кажется, что находишься на свалке. И все домашние кошки и бродячие собаки назначили там друг другу свидания. Немного в стороне, под изящными арками старого моста Толедо, раскинулся многочисленный цыганский табор в окружении ослов, нагруженный всякого рода фаянсовой посудой, которую цыгане выменивают на тряпки, поломанные инструменты, куски железа, свинца и меди. Ворованные или найденные.
На мосту оглушительно гудят троллейбусы, грузовики, пронзительно сигналят нетерпеливые легковые машины, унося из столицы богатых людей, жаждущих отдохнуть в спокойном уголке на берегах Тахо, около Аранхуэса, городка с великолепными садами, где принято в половине третьего завтракать толстой местной спаржей под майонезом. Истинное наслаждение, если верить хроникеру монархистской газеты, у которого дворянская приставка к фамилии весьма громко вопиет о его побочной принадлежности к аристократии.
Ана Пауча, конечно, и понятия не имеет об этом обычае. Никогда она не попробует нежную молочную спаржу, которая тает во рту, как фруктовое мороженное (dixit хроникер). Никогда ее взгляд, воспетый поэтами нежный взгляд андалусской женщины, не усладят спокойные воды Тахо. Никогда не прочтет она и этих поэтов. Никогда. Никогда. Она начинает понимать, что ее жизнь состоит из сплошной вереницы никогда.
Длинная сигара, пестрый бархатный жилет, массивный золотой перстень с печаткой, сапоги из толстой выворотной кожи – это и есть господин директор. Ему не хватает только хлыста и лошади, чтобы точка в точку походить на идеальный портрет директора «самого большого шапито в мире». Но это – всего-навсего маленький цирк, случайно задержавшийся в серой мадридской пыли. Его настоящее место – проселочные дороги, захолустье, поселки и деревни, притулившиеся на хребтах сьерры. И однако, нельзя избежать остановки в каком-нибудь городе, где у шумной и бузотерной публики не соберешь даже на то, чтобы прилично накормить несколько изголодавшихся животных.
На расспросы господина директора Ана Пауча отвечает, что ищет работу. Чтобы скопить немного денег, добавляет она смиренно, бросая жалкий взгляд на жалкий купол. Совсем немного, повторяет она.
– Немного денег или немного работы? – с ханжеским видом спрашивает человек с сигарой, внимательно рассматривая ее скептическим взглядом.
– И то и другое, – несколько горячо возражает она почти с ненавистью оттого, что ее разглядывают, будто старую ослицу.
Господин директор от души хохочет.
– А вы по крайне мере за словом в карман не лезете! Значит, вам нужны деньги, чтобы накопить себе на приданое, да?
– Я вдова.
– И, похоже, уже давно.
Старая морская волчица сжимается от привычного унижения.
– Мне надо купить билет на поезд, сеньор.
– Куда?
– На Север.
– Это удачно, вам повезло. Мы как раз направляемся туда в турне на праздники и сбор винограда. Если вам не к спеху, можете поехать с нами. Мы скоро будет там.
Ана Пауча кивает головой в знак согласия.
– Что касается денег… В конце концов, они всегда падают с неба. Не много, не нужно питать иллюзий. Но достаточно для того, чтобы как-то выкрутиться.
Он с сомнением смотрит на нее, как бы прикидывая, для чего она может пригодиться, эта маленькая оборванная старушка. Неожиданно он говорит:
– Вы будете кормить животных! У вас наверняка больше терпения, чем у этой банды бездельников, которых я таскаю за собой.
Ни слова о жалованье, о том, сколько часов надо работать, это выглядело бы бестактно. Она говорит спасибо, бесконечно спасибо, благодарная уже за одно то, что господин директор проявил деликатность и не спросил ее, зачем она направляется на Север. Она становится все более замкнутой, все менее разговорчивой, маленькая Ана-нет.
Холодным утром первых дней октября прицепленный к синему джипу фургон-фуксия с крикливой красновато-коричневой с золотистым оттенком надписью, следуя за огромным грузовиком, крытым брезентом, на котором можно прочесть «Большой универсальный цирк», покидает Мадрид. Как какой-нибудь фокусник, потерявший всякую надежду достичь успеха в своем самом лучшем фокусе с голубями, столица закутывается в серую накидку смога, и молодое утреннее солнце, пытаясь проникнуть сквозь нее, делает воздух удушающим. Первые осенние желтые листья безнадежно пытаются удержаться на зелено-коричневых придорожных кустах.
Фургон разделен на три равных закутка. Один из них скрыт от любопытных глаз плотной занавеской, ее цвет определить уже невозможно. Это жилище феномена, который во время путешествия придается космическим медитациям, как с таинственным видом объяснил Ане Пауче господин директор, окутанный внушительными клубами дыма от своей сигары.
Среднее отделение – своего рода зоопарк, где ученые животные, канатоходцы и верхолазы (включая попугая) грызутся друг с другом, не давая себе ни минуты передышки. Ана Пауча определена туда. Она, выпрямившись, сидит на расшатанном, слишком высоком для нее стуле, который обезьяна-маньяк, забавляясь, то и дело раскачивает. Ана Пауча не чувствует в себе слишком большой привязанности к этим кротким цирковым животным, своими недостатками очень похожими на людей.
В третьей и последней каморке, которая называется «купе», толстая, донельзя накрашенная эгерия – ведущая громко рассказывает господину сальные анекдоты, а он ест свои спагетти и потягивает красное вино, словно какой-нибудь итальянец-неореалист. Эгерия тоже пьет. Но только анисовую водку. Рука старой дорожной звезды крепко сжимает бутылку водки, наполовину пустую, но издающую сильный запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72