Но для начала хотелось бы услышать, что вам удалось уже выяснить.
Готовясь доложить о состоянии расследования, Сумароков жестом, который стал привычным за эти насморочные три дня, извлек на белый свет платок, тоже клетчатый, правда, свежий (платки ему ежевечерне меняла жена), деликатно высморкался, чтобы избежать неприличного трубного гласа, и после этого стал докладывать. Без эмоций, ровно, деловито, не скрывая сложностей и перспектив.
Личность второго убитого установить оказалось легко. Это был известный в Москве и за рубежами нашего отечества художник Николай Викторович Скворцов. Выходцы из Санкт-Петербурга, тогда еще Ленинграда, где Скворцов и Бирюков учились в одном классе, дружбу пронесли через взрослые годы и, хотя в последнее время виделись нечасто, продолжали иногда общаться. Домашние Бориса Валентиновича сразу сообщили следствию, что незадолго до убийства Бирюков разговаривал со Скворцовым по телефону и, очевидно, договорился о встрече. Имелась ли для встречи веская причина или давние друзья собирались просто пообщаться, и что привело их в такое, мягко говоря, неподходящее для дружеских прогулок место, как окрестности депо, — об этом они сообщить не могли. Жена Скворцова также не выказала осведомленности, но она, узнав о смерти мужа, непрерывно плачет, поэтому допросить ее пока не удалось.
— Если хотите знать мои предположения, — высказался не по-служебному Сумароков, — я думаю, надо копать по линии транспортной милиции. Московский метрополитен — тот еще гадюшник, а если учесть, что Бирюков наступил на хвост не одной преступной группировке, то… выводы сделать нетрудно. Подкараулили его во внеслужебной обстановке, когда он выбрался пообщаться с другом, и — готово. Хотя этого Скворцова тоже сбрасывать со счетов нельзя…
Александр Борисович Турецкий слушал внимательно.
— Скажите, Виталий Ильич, а чем именно занимался Скворцов как художник? Что было его специальностью: живопись? или инсталляции? или, может, художественная фотография? Сейчас «художник» — понятие широкое…
Сумароков незаметно, как он сам считал, подсмотрел в обрывок бумаги, на котором было написано искомое слово. Простое как будто бы слово, коротенькое, а вот почему-то из памяти вылетает.
— Он был граффером, — изрек наконец Виталий Ильич.
— Кем-кем? — простодушно уточнил Вячеслав Иванович Грязнов, для которого это слово тоже не относилось к разряду знакомых и широко употребляемых.
— Граффером, — добросовестно повторил следователь Сумароков. — Графферы — это те, которые разрисовывают стены. «Граффити» — настенные рисунки.
— А сколько ему было лет?
— Сорок шесть.
— И что, в таком возрасте он этим хулиганством занимался? — Изумлению Грязнова не было предела.
— Да будет тебе известно, Вячеслав Иваныч, — проинформировал друга Турецкий, едва сдерживая смех, — что «граффити» — не хулиганство, а признанная мировым сообществом разновидность искусства. Я в ней, правда, сам не специалист — ну что ж, придется подковаться.
— Для твоей эрудиции, Саня, это только полезно. А вас, Виталий Ильич, поскольку вы осматривали место происшествия, готов включить в следственную бригаду по делу Бирюкова — Скворцова. Кому, как не вам, заниматься проблемами транспортной милиции.
— Есть заняться проблемами транспортной милиции! — отрапортовал Сумароков. — Только одному здесь не справиться. Если вы не против, Константин Дмитриевич, есть у меня на примете оперативник Иван Козлов. Способный парнишка…
Возражений не последовало.

Глава 4 Нинель Петровна проявляет выдержку

Кто бы мог подумать, что валерьянка может произвести такое губительное действие на организм! Утомленная за эти страшные дни огромным количеством сильных транквилизаторов, которые плескались в ее крови, образуя дурманящую смесь, Нинель Петровна Скворцова сделала усилие воли, и перед тем как ехать на кладбище, приняла валерьянку. Одну лишь валерьянку, заурядные таблетки в цыплячье-желтой оболочке. Не хотела затемнять воздействием услужливо-обесчувствливающих транквилизаторов минуты последнего прощания с Колей. А вышло так, что еще больше себя одурманила: все перед глазами поплыло, руки-ноги перестали слушаться, в ушах стоял звон. В автобусе с надписью «Ритуал» ее укачало, и Нинель Петровна с трудом сдерживалась, чтобы не поддаться убаюкивающему движению и рокоту мотора, звучавшему, точно колыбельная. Из кладбищенской обстановки ей запомнилась лишь черная рана могилы, которую не успели заранее вырыть и докапывали при них («Земля мерзлая, лопата трудно идет, пятьсот рубликов не накинете?»). Ноги были точно ватные, и Нинель Петровна, сделав неосторожный шаг, едва не упала в эту прямоугольную яму, по краям которой громоздились насыпи смерзшейся комковатой земли. Ее тут же подхватили под руки, стали успокаивать, причитать: все подумали, что она хотела броситься в могилу вслед за мужем. Нинель Петровна и в мыслях такого не держала, но, едва прислушиваясь к хору утешений наподобие: «Нелечка, бесценная, вы не должны падать духом, надо жить ради детей», подумала, что это было бы не самым худшим выходом из ситуации. Лежать в могиле вместе с Колей…
До кладбища была еще церковь, где священник у открытого гроба произносил непонятные и, как ей чудилось, суровые слова. Нинель Петровна поначалу вслушивалась, пыталась отыскать среди церковнославянской вязи что-то доступное, но вскоре махнула на эти добросовестные попытки рукой и пустила мысли блуждать, где им вздумается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17