Держа револьвер обеими вытянутыми руками, Арсеньич всаживал в дергающееся тело Барона пулю за пулей, пока не опустел барабан. И только тогда бессильно опустил руки.
Турецкий кинулся к Ирине, лежащей ничком в луже воды. Поднял голову, сорвал рывком пластырь с лица и поднял ее на ноги. Но потрясение и удар воды были слишком сильны для нее, и она не могла стоять.
Слава вывернул карманы Барона, отыскал ключ от наручников, сунул в карман Турецкому его пистолет, снял с Ирины наручники и, подхватив ее на руки, понес к винтовой лестнице. Голова ее беспомощно свисала, а длинные пепельные волосы плавно раскачивались в такт его шагам.
Турецкий наконец повернулся к Никольскому и Кашину.
Кашин, держа за ствол свой револьвер, протянул его Турецкому и сказал:
- У меня есть разрешение…
- Я не сомневаюсь. Махнул рукой убери, мол.Пойдемте, Евгений Николаевич. Сейчас я пришлю сюда людей. Пусть его вынесут и посмотрят, что у вас тут вообще делается. Жаль… А я все-таки питал надежду… Ну что ж, давайте опять понятых.
Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.
Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.
Он сразу понял, что находится в психушке, в "строгом" отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.
Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.
- Ну, как дела? спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.
- Для лошади, что ль, приготовили? спросил, кивнув на шприц, Турецкий.
- Нет, не для лошади, ответил врач. Вы можете беседовать спокойно?
- Да, конечно.
Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.
Из- за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.
- Спасибо, вы свободны.
- Ну что, больной, поговорим? спросил врач, дождавшись ухода санитаров. Вы в состоянии, как сами-то считаете?
- Да я уж вам ответил: безусловно.
- Вы помните, что с вами приключилось?
- Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.
- Ну, самое-то главное?
- Меня убили раз. Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. Ирония судьбы. Вот главное.
- Так, значит, вас убили?
- Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.
- А раньше что, вас тоже убивали?
- Пытались. Много раз.
- Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?
- Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?
- Нет, почему же? Я верю, правда, верю!
- Я следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.
- Прекрасно. Насмерть застрелились?
- Насмерть.
- И умерли? Вы мертвый сейчас?
- Нет, я живой!
- Ага. А застрелились насмерть! Как же так?
- А это уж вы Грамова спросите! Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу.
- Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?
- Я как всегда. Я за.
Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так он бы понял.
- Ну тогда я пойду, пожалуй, врач встал. А вы пока поспите.
Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.
Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.
В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.
- Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.
Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.
- Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.
Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.
Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.
Тот продолжал качаться, ничего не замечая:
- Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…
- Коль, старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. С Новым годом тебя!
"Молящийся", не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.
Что- то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153