Да она бы и не смогла – дороги перестали уже быть таковыми. Посреди одной из улиц, кажется, Катержинской, появился черный курган, выше человеческого роста; от него воняло гарью.
Его пылающая вершина дымилась; сквозь бока, обмазанные глиной и обложенные деревом и листвой, просвечивало оранжевое пламя. Я не знал, зачем он здесь, и не осмелился спросить об этом, однако именно так я всегда представлял себе угольный кабан – костер для изготовления древесного угля. От едкого дыма у меня слезились глаза. К счастью, дул ветер, который быстро относил его в сторону. Один раз вдалеке взвизгнули тормоза, потом за темным домом, мимо которого мы проходили, взвыла – и тут же смолкла – сирена кареты «скорой помощи». Когда мы оказались возле здания полицейского управления, под ногами захрустело стекло. И стекла этого было много. Я присмотрелся. В здании не светилось ни одно окно. Только на стене у главного подъезда, дверь которого, к моему удивлению, была настежь распахнута, пылал факел. Дорога до Карлова заняла у нас не больше получаса.
На проспекте было тихо, на тротуарах – ни единой живой души. Уличное освещение здесь не работало – или же его кто-то отключил. Светились только некоторые окна жилых домов, а на улице царила тьма. Я вытянул перед собой руку и разглядел ее белые очертания, но дальше все тонуло в холодной черноте. Высоко над нами из нее выступали три купола храма. На фоне зеленовато сиявшего под холмом города они казались вырезанными из золотой бумаги – этакий сувенир с Востока, открытка «Стамбул ночью». Храм скоро получит свою первозданную крышу: три шатровые иглы, в три раза более высокие, чем само здание. Их будет видно даже с Градчан.
Здесь стояла группа людей; они топтались на морозе, словно ожидая чего-то. Их бледные лица выступали из тьмы, при любом движении они то исчезали, то появлялись снова. Собравшихся было много; мне показалось, что ждут они именно нас. Кто-то подошел к Гмюнду, взял его за локоть и отвел в сторонку. Я почти ничего не видел, до меня долетал лишь шепот, в котором звучали нотки несогласия. Говорила женщина – приглушенным голосом. Потом она шагнула ко мне – во всяком случае, такое у меня создалось впечатление – но ее заслонил массивный силуэт в шляпе. Опять раздались взволнованные голоса, а затем этот крупный человек все же позволил ей пройти.
Она приблизилась, причем настолько, что и в темноте я узнал ее. Это была та, вторая Розета, стройная молодая женщина с продолговатым лицом, запавшими щеками и беспокойными глазами. Глаза полнились той же тьмой, из которой выступало ее лицо, так что оно казалось белой маской, висящей в темной комнате.
– К храму, – велела маска сурово, и я двинулся вперед. Я ясно различал светлое пятно ее сжатой ладони и размышлял, что же кроется внутри.
Ограда вокруг территории Карлова исчезла, я понял это, когда мы вошли в парк в том месте, где никогда не было калитки. Под стеной пресбитерия, где горели в железных подставках два факела, Розета остановила меня. В глаза мне глянуло дуло моего собственного пистолета.
Я был уверен, что она вот-вот нажмет на курок. И она сделала это – за секунду до того, как у меня подломились колени. В тишине раздался металлический щелчок, и я рухнул как подкошенный. Но я продолжал жить. Она склонилась надо мной и показала свою вторую руку. Там была непочатая обойма. Розета вставила ее в пистолет и вернула мне оружие. Потом она подхватила меня под мышки и помогла встать. Она сказала:
– Ты видел меня обнаженной, я обязана была наказать тебя.
– Но это же была ловушка!
Она погладила меня по лицу.
– Я знаю, что ты не виноват. В ином случае ты умер бы нынче вечером вместе с Загиром. Пора бы ему уже быть здесь.
В мою сведенную судорогой ладонь через металл пистолета перешло тепло ее тела; я сунул оружие в нагрудный карман. Оно не мешало мне. Оно согревало, словно подаренный медальон. Девушка отвернулась и поглядела в сторону темного Нусельского моста. И тут же ее лицо осветили отблески фар. Она приветливо улыбалась. На голове у нее я заметил капюшон монашеской рясы. Одеяние украшала нагрудная эмблема, вышитая серебряной нитью: обруч и молоток.
Свет пробивался сквозь густую темень, два белых конуса превратили устье моста в театральную сцену. Мне хватило нескольких секунд, чтобы оглядеть тех, кто собрался на ней. Они стояли полукругом – сорок незнакомцев, одетых так же, как Розета, все – с капюшонами на головах, однако некоторые лица мне удалось-таки рассмотреть. Я узнал Гмюнда, самого огромного из заговорщиков, и безуспешно поискал взглядом его вечного спутника. Еще я увидел учителя Нетршеска, который не следил за приближающимся автомобилем, а с грустной улыбкой смотрел на храм: близорукие глаза старика словно пытались разглядеть среди теней, отбрасываемых каменными столбами, самого талантливого из его учеников. Улыбка Нетршеска была виноватой и не походила на те, что мы привыкли видеть на лицах пожилых людей.
В нескольких шагах от моего учителя хмурилось обрамленное складками капюшона лицо Труга – ожесточенное, с искаженными гневом чертами. Труг смотрел прямо на меня. Заметив мой взгляд и приветственный жест, доктор мгновенно отвел глаза, сплюнул и выпростал из широкого рукава руку, чтобы узнать, который час.
И еще одного человека из пришедших сюда мне уже приходилось встречать на улицах Праги: маленькая головка, сердито поджатые губы, большие очки. Та самая низенькая женщина, которая у подножия Святого Аполлинария заметила на статуе девочки венок из цветков мать-и-мачехи.
Автомобиль промчался через мост и ненадолго пропал за поворотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100