– Они всего лишь ревнивые и завистливые французские коровы. Ты чертовски хорошо выглядишь в бикини, – утешал меня Кристоф всякий раз, когда я жаловалась ему на очередной никчемный летний отпуск. – Вот если бы у тебя был целлюлит или варикозное расширение вен, они бы с радостью приняли тебя в свою компанию.
Я неизменно смеялась над его словами, но так и не смогла поверить в их правоту. Впрочем, мне нравилась красота этого местечка, старинный тихий дом, в котором было прохладно даже в летнюю жару, старый, запущенный и большой сад, в котором росли дубы и из которого открывался чудесный вид на извилистую речушку Йонну. А рядом был замечательный лес, в котором мы часами гуляли с Зоей. Когда она была маленькой, трели птиц, ветка дерева необычных очертаний или таинственный блеск стоячей воды в болотце приводили ее в неописуемый восторг.
Квартира на рю де Сантонь, по уверениям Бертрана и Антуана, должна была быть готова к началу сентября. Бертран со своими специалистами проделал великолепную работу. Но я все еще не могла представить себя живущей там. Особенно теперь, когда я знала, что произошло в этой квартире много лет назад. Стену снесли, но я помнила, что когда-то здесь находился глубокий потайной шкаф. Шкаф, в котором маленький Мишель ожидал возвращения сестры. И ожидал напрасно.
Я никак не могла забыть эту историю. Пришлось признать, что меня отнюдь не вдохновляет мысль о том, что придется жить в этой квартире. Мне страшно было даже представить, что я провожу в ней ночи. Я боялась, что прошлое восстанет из могилы, и понятия не имела, как этого избежать.
Тяжелее всего было то, что я не могла поговорить об этом с Бертраном. Мне так не хватало его практичного и даже приземленного отношения, я умирала от желания услышать от него, что, несмотря на все ужасы, мы справимся с этим несчастьем и все будет хорошо. Но я не могла рассказать ему обо всем. Я дала слово его отцу. Интересно, что сказал бы Бертран обо всей этой истории, думала я иногда. А его сестры? Я пыталась представить себе их реакцию. И реакцию Mam?. Но у меня ничего не получалось. Французы предпочитали жить в своем замкнутом мирке, как улитки. Ничего нельзя демонстрировать посторонним. Никто и ни о чем не должен догадываться. Всегда следовало помнить о приличиях. Так было всегда. Но в последнее время я обнаружила, что мне становится все труднее мириться с этим.
Когда Зоя уехала в Америку, дом внезапно опустел. Большую часть времени я проводила в офисе, готовя остроумную статейку для сентябрьского номера журнала о молодых французских писателях и парижской литературной богеме. Статья получалась интересной, но на ее написание у меня уходило много времени. Каждый вечер я обнаруживала, что мне совсем не хочется уходить из офиса, меня страшила перспектива очутиться одной в пустых комнатах, которые поджидали меня. Теперь я выбирала длинную, окольную дорогу, которую Зоя окрестила «мамин долгий короткий путь», наслаждаясь яростной красотой города в закатных лучах солнца. Примерно с середины июля Париж начинал приобретать очаровательно заброшенный вид, который так шел ему. Магазины закрывали окна и витрины железными шторами, на которых красовались объявления: «Закрыто на каникулы, открываемся 1 сентября». Мне приходилось долго блуждать по улицам, чтобы отыскать работающую pharmacie , бакалейную лавку, boulangerie или химчистку. Парижане отправлялись в летние странствия, оставляя город неутомимым туристам. И, шагая домой теплыми, благоуханными июльскими вечерами, переходя прямо от Елисейских полей на Монпарнас, я чувствовала наконец, что Париж без парижан принадлежит только мне, мне одной.
Да, я любила Париж, и всегда буду любить его, но, проходя по мосту Александра III, над которым, подобно роскошному бриллианту, сверкал золоченый купол Дома инвалидов, я отчаянно скучала по Штатам, и эта тоска буквально сводила меня с ума. Я скучала по дому – по тому, что я считала своим домом, пусть даже прожила во Франции четверть века. Я скучала по свободе и легкомыслию, обширным пространствам и легкости общения. Я скучала по языку, по его кажущейся простоте, когда можно было говорить на равных с каждым, а не ломать голову, решая, к кому следует обратиться на «вы», а кого можно называть на «ты», в чем преуспели французы, а меня лишь раздражало. Я не могла больше обманывать себя. Я скучала по сестре, родителям, я скучала по Америке. Я скучала по ней так, как не скучала никогда раньше.
Подходя к нашему кварталу, над которым возносилась башня Тур Монпарнас, любимый предмет ненависти парижан (но я любила ее, этот ориентир позволял мне отыскать дорогу домой из любого arrondissement), я вдруг задумалась о том, каким был Париж в годы оккупации. Каким он был, Париж Сары Старжински? Серо-зеленая форма и круглые каски. Жестокая неумолимость комендантского часа и ausweiss . Указатели на немецком, выполненные готическим шрифтом. Огромная паучья свастика, намалеванная на стенах благородных каменных зданий.
И дети с желтой звездой на груди.
* * *
Клиника представляла собой ухоженное, в некотором роде даже веселое заведение с сияющими сестрами милосердия, исполнительными и угодливыми регистраторшами и тщательно подобранными цветочными букетами. Аборт был назначен на следующее утро, на семь часов. Меня попросили приехать в клинику накануне вечером, пятнадцатого июля. Бертран отправился в Брюссель, чтобы заключить выгодную сделку. Я не настаивала на том, чтобы он был рядом. В его отсутствие я даже чувствовала себя легче, что ли. В одиночку мне было проще и легче освоиться в изысканной палате со стенами, выкрашенными в абрикосовый цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99