Обычное люксембургское столпотворение. И везде маленькие дети, много детей. Естественно, при виде каждого ребенка, который попадался мне на глаза, мысли мои сворачивали на крошечное существо, которое я носила в себе.
Сегодня, перед тем как показаться врачу, я разговаривала с Изабеллой. Как обычно, она выразила готовность помочь, чем только можно. Окончательное решение остается за мной, заявила она, вне зависимости от того, со сколькими психиатрами или друзьями я буду разговаривать на эту тему. К чьему бы совету или мнению я ни прислушивалась, на чью бы сторону ни вставала, выбор все равно делать мне самой, и никому другому. Выбор непростой и очень болезненный.
Одно я знала наверняка: во все эти неприятности ни в коем случае нельзя было впутывать Зою. Через пару дней у нее начинаются летние каникулы, и она собиралась поехать в гости к Чарле, чтобы отдохнуть с ее детьми, Купером и Алексом, на Лонг-Айленде, а потом должна была заглянуть к моим родителям в Нахант. В некотором роде я была даже рада этому. Ведь это означало, что аборт состоится тогда, когда она будет в отъезде. Если, конечно, я решусь его сделать, этот аборт.
Вернувшись домой, я обнаружила у себя на письменном столе большой толстый конверт. Зоя, не прекращая болтать с подружкой по телефону, крикнула из своей комнаты, что это concierge только что принесла его для меня.
Адреса на конверте не было, только мои инициалы, нацарапанные черными чернилами. Я вскрыла конверт и достала оттуда облезлую, линялую красную папку.
В глаза мне сразу бросилось имя Сара.
Мне не понадобилось много времени, чтобы догадаться, что находится в этом конверте. Спасибо, Эдуард, горячо поблагодарила я его про себя, спасибо, спасибо, спасибо тебе.
* * *
Внутри папки лежало с десяток писем, датированных с сентября сорок второго по апрель пятьдесят второго года. Тонкая голубая бумага. Аккуратный округлый почерк. Я внимательно прочла их. Все они были написаны неким Жюлем Дюфэром, проживавшим неподалеку от Орлеана. Письма были краткими, но в каждом речь шла о Саре. О ее успехах. О ее учебе в школе. О ее здоровье. Вежливые, короткие предложения. «У Сары все хорошо. В этом году она начала изучать латынь. Прошлой весной она переболела ветряной оспой». «Этим летом Сара ездила в Бретань вместе с моими внуками, и они побывали на горе Монт Сен-Мишель».
Я решила, что Жюль Дюфэр – тот самый пожилой мужчина, который укрывал Сару после ее бегства из концентрационного лагеря в Бюне и который привез ее в Париж в тот день, когда они обнаружили в шкафу ужасную находку. Но почему Жюль Дюфэр писал о Саре Андрэ Тезаку? Да еще так подробно? Этого я понять не могла. Может быть, Андрэ сам попросил его об этом?
А потом я нашла этому объяснение. Банковское извещение. Андрэ распорядился, чтобы его банк ежемесячно переводил деньги на имя Дюфэра для Сары. Я обратила внимание, что сумма была изрядной. И такая практика продолжалась целых десять лет.
В течение десяти лет отец Эдуарда пытался по-своему помочь Саре. Я легко представила, какое невероятное облегчение, должно быть, испытал Эдуард, найдя в отцовском сейфе эти бумаги. Я представила, как он читает эти письма и обнаруживает, что отец ничего не забыл, тем самым обретя наконец долгожданное искупление и прощение в глазах сына.
Я также заметила, что письма от Жюля Дюфэра приходили не на домашний адрес Андрэ, на рю де Сантонь, а в его старый магазинчик на рю де Тюренн. Интересно почему? Наверное, из-за Mam?, решила я. Андрэ не хотел, чтобы она знала о случившемся. И еще он не хотел, чтобы Сара знала о том, что он регулярно посылает ей деньги. Аккуратным почерком Жюля Дюфэра было написано: «Как вы и просили, Саре ничего не известно о ваших пожертвованиях».
Под письмами лежал широкий конверт манильской бумаги. Я вынула из него несколько фотографий. Знакомые раскосые глаза. Светлые волосы. Но девочка, несомненно, изменилась с тех пор, как ее фотографировали в школе в июне сорок второго года. В ней появилась печаль. Радость ушла из ее черт. Она больше не была ребенком. С фотографии на меня смотрела высокая, стройная молодая женщина лет восемнадцати или около того. Те же самые печальные глаза, несмотря на улыбку. Рядом с нею, на пляже, резвилась парочка молодых людей ее возраста. Я перевернула фотографию. Аккуратным почерком Жюля на обороте было написано: «1950 год, Трувиль. Сара с Гаспаром и Николя Дюфэрами».
Я подумала обо всем, что ей пришлось пережить. Облава. «Вель д'Ив». Бюн-ла-Роланд. Ее родители. Ее братик. Для ребенка это было слишком много.
Я настолько погрузилась в свои мысли о Саре Старжински, что очнулась только тогда, когда Зоя положила мне руку на плечо.
– Мама, кто эта девушка?
Я поспешно спрятала фотографии в конверт, бормоча что-то о том, что мне надо спешить со статьей, поскольку все сроки сдачи уже прошли.
– И все-таки, кто она такая? – не отставала от меня дочь.
– Ты ее не знаешь, милая, – ответила я, делая вид, что навожу порядок у себя на столе.
Она вздохнула, а потом заявила резким, взрослым голосом:
– В последнее время ты какая-то странная, мама. Ты думаешь, я ничего не замечаю и не понимаю? Но я вижу и понимаю все.
Она повернулась, чтобы уйти. Я почувствовала, как меня охватывает чувство вины. Поднявшись из-за стола, я догнала ее в дверях спальни.
– Ты права, Зоя, я действительно веду себя странно. Прости меня. Ты не заслуживаешь такого отношения.
Я опустилась на кровать, чувствуя себя не в силах взглянуть в ее умные, спокойные глаза.
– Мама, почему бы тебе просто не поговорить со мной? Расскажи мне, что случилось.
Я почувствовала, что у меня начинает болеть голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99