Потому что я перешла наконец невидимую грань.
– Невидимую грань?
– Ага. Понимаешь, он постепенно десенсибилизировал меня, чтобы я могла делать все больше и больше без приступов. А когда переходишь невидимую грань, весь этот процесс уходит в подсознание и продолжается там, пока не настанет полное освобождение. Он сказал, что не говорил мне об этом раньше, потому что тогда я постоянно выискивала бы эту грань. Но я наконец перешла ее! Жуть, правда?
– Угу, – давно уже улыбка не была для меня такой болезненной. – Это здорово.
– Еще бы. Это по-настоящему здорово. Это значит, что я могу делать все, что угодно! Могу стоять в очереди, могу ехать в переполненном лифте. Или петь в клубе. Делать все, что раньше так пугало меня. Ты понимаешь, что это такое для меня, как много значит?
В ее глазах стояли слезы.
– Очень даже понимаю, – я обнял ее. – Я и мечтать о таком не мог. – Мне было жутко от того, что я знал: ее радость основана на лжи, но я не собирался рассказывать ей об этом, ни в коем случае. Какого черта? Если она поверила, что ей стало лучше, может, так и будет на самом деле.
– Конечно, «совсем избавилась» – это пока что сильно сказано. Мне нельзя пытаться делать все, чего я боялась, сразу – он меня предупредил. Но если я буду двигаться вперед потихоньку…
– Отличная новость.
Фраза прозвучала не совсем как надо; я испугался, что она поймет, о чем я думаю на самом деле. А может, она и сама подозревала правду. Ее реакция… это была не просто радость, в ней появилось что-то маниакальное.
– Я хочу сказать, он закончил со мной, ты можешь в это поверить? Он просто молодчина, нет, на самом деле. Когда это ты последний раз слышал о психотерапевте, который завершил бы работу с пациентом? Обычно они тянут из него деньги годами. Конечно, счета шли к Деннису, но все же…
Мы уже подходили к казино, и она сменила тему:
– Боже мой, до чего роскошное здание. Я так люблю старые постройки вроде этой. Мы можем как-нибудь попасть внутрь?
– Вряд ли. В это время года оно закрыто.
– Подожди, вон вроде уборщик, – она застучала в стекло:
– Эй!
В дальнем конце большого холла в стиле «арт деко» я разглядел черного парня со шваброй.
– Шар, – я чувствовал странную неловкость, меня несколько смущало ее дикое настроение.
– Ой, да ладно тебе, – отозвалась она. – Не будь такой вредной жопой. Он нас впустит. Вот он уже идет.
Уборщику было лет пятьдесят, и похоже было, что почти на все он класть хотел. Выудив откуда-то связку ключей, он отпер двери.
Но прежде чем он успел хоть слово сказать, Шарлен умоляюще затараторила с самым скверным французским акцентом, какой я когда-либо слышал:
– О, пожалуйста, месье, мы знаем, что вы закрыты, но не могли бы вы сделать исключение? Мы приехали издалека, из Франции, только затем, чтобы увидеть это восхитительное казино.
Он поглядел на меня, словно спрашивая: «Она под кайфом или как?»
– Франция, да? По мне, выговор как на Пико-Ривера.
– Oui, oui, – ответила она. – Пико-Ривера. Да, пожалуйста.
Я смущенно посмотрел себе под ноги, посмеиваясь про себя.
– Ну, блин, ладно, вроде, нормально, – и уборщик поманил нас внутрь, а сам вернулся к швабре и ведру. – Только не вздумайте тут какой-нибудь хренью заниматься, – крикнул он нам после короткого раздумья; голос его отдавался эхом. – Призрак Гая Ломбардо всяким дерьмом не интересуется.
– Спасибо, месье. Вы настоящий джентльмен.
Я взял ее за руку и повел на второй этаж:
– Нам вот сюда, наверх.
Огромный зал был пуст и тосклив, слабо пахло заплесневелыми кушаками. Я отдернул одну из тяжелых занавесей «арт деко», что закрывали окна и почти все стены. В лучах солнца заплясали пылинки. То же самое я проделал еще с несколькими оконными занавесями, пока зала наконец не заполнилась светом – пока море света не затопило нас. Паркет засверкал.
– Боже, это потрясающе, – проговорила Шарлен. – Так жалко, что дерьмо вроде этого когда-нибудь сгинет, правда?
Я засмеялся:
– Еще как.
Она вся сияла. Солнечный свет пронизывал ее волосы и окутывал сиянием линии ее грудей, соски под ее сегодняшней голубой блузкой – и этот цвет не совпадал с голубым цветом ее глаз, но дополнял его. Она снова улыбнулась мне, так же, как за завтраком – теплой, лукавой, намекающей улыбкой. Намекающей лишь на одно; чуть удивленной улыбкой Дитрих, а я был ее одержимым недотепой-профессором, ее лежащим ниц рабом, рабом любви.
Пуская слюнки, я подполз к месту для музыкантов – ну ладно, ладно, немного преувеличиваю, на самом деле я подошел туда, где сейчас стоял на полу небольшой «Панасоник» уборщика. Включил. Разнесся голос Майкла Джексона. Не совсем то. Крутил настройку, пока не наткнулся на «Roxy Music», их томно-романтическую композицию «Avalon». Судьба.
– Потанцуем?
– Конечно, – легко согласилась она и закинула руки мне на плечи.
И как только она это сделала, я ощутил прилив нежности, словно бабочки разлетелись из глубин моего живота, а может, это было сердце – этого физического наслаждения я не испытывал очень, очень давно.
– У тебя сегодня другие духи, – сказал я. Сегодня запах был не дешево-фруктовый, а более тонкий, более мягкий. Не намного. Но вполне достаточно, чтобы я прикусил губу, не желая завыть как пес.
– Ага. Тебе нравится?
– Очень. – Музыка эхом разносилась по залу; мы задвигались в танце.
Некоторое время мы просто танцевали, а музыка накатывала на нас, словно прохладный соленый бриз. Потом я поцеловал ее в пятнышко солнечного света и понял, что никогда не буду пресыщен ею, никогда. Боже мой, как она была прекрасна. Ее стоило ждать, стоило ждать всю жизнь. Я поцеловал ее шею, потом сладкие розовые губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112