Не хочу даже представлять себе это. Кокаин не самый плохой наркотик, если чистый и сам по себе. Но горе, если смешать его с дилаудидом, – он бросил свирепый взгляд Отелло на Большого Уилли, – или чем-нибудь еще таким, что этот мерзкий ниггер подмешал мне в лекарство. Это все равно, что смешать бензин с нитроглицерином и завести мотор. Однажды этот жирный черный мешок дерьма убьет меня, – он резко, демонически расхохотался в стиле Орсона Уэллса. Затем продолжил тихим, набожным тоном: – Но на сей раз я усвоил свой урок. Я бросаю препараты. Все препараты. Все до единого, даже аспирин. На этот раз я решил твердо. На следующей неделе я еду в Швейцарию. Курс замены крови. Дорого, но оно того стоит.
Я вытащил из кармана пакетик кокаина и попытался вложить его в руку Денниса:
– Вот. Почему бы тебе не получить за него деньги назад и не пожертвовать их обществу «Анонимные кокаинисты»?
Он отвел руки, отказываясь взять пакетик:
– Нет, нет, нет, это ты оставь у себя. Неделя – долгий срок, и мне не нужны искушения. Ты только окажешь мне услугу.
Большой Уилли продолжил печальной, мучительно эмоциональной мелодией в духе Отиса Реддинга «Try a Little Tenderness». Я сунул пакетик в нагрудный карман пиджака Денниса.
– Мне и правда не надо этого дерьма, Деннис. И насколько я понимаю, это вообще крысиный яд.
– Никакой это не крысиный яд, – оскорбленно возразил он, и впервые я уловил в его тоне резкую нотку. – Большой Уилли берет только самое лучшее. Ты можешь говорить о нем все, что хочешь, но поверь мне, есть два вопроса, в которых он отлично разбирается. Наркота. И как разобраться с жирным поляком-психиатром, чтобы он никогда больше не совал свою носяру Шарлен между ног, – он ухмыльнулся, демонстрируя сверкающие искусственные зубы.
Голос Большого Уилли возвысился до пронзительного фальцета, взлетел в стратосферу, произнося слова нежно, с безумно изысканным трепетом; так убийца-психопат тревожится, что помялась пачка задушенной балерины.
С меня было достаточно.
– Слушай, я уже опаздываю на занятия джазер-сайзом. Увидимся как-нибудь, ага?
Я направился к двери. Он схватил меня за руку:
– Скотт!
Большой Уилли оборвал музыку. Я оцепенел. Деннис вцепился мне в руку выше локтя:
– Прошу тебя, – попросил он почти нежно, – не надо со мной так. Я уже столько раз извинился, что просто не знаю, что мне еще сделать, – и он выпустил меня.
– Я принимаю твои извинения, Деннис.
– Тогда поедем ко мне, пожалуйста. Я хочу кое-что показать тебе. Поделиться этим с тобой, Скотт. Я чувствую, что только ты и я способны оценить это.
– Что это?
– Не скажу. Не хочу все испортить. Пожалуйста, Скотт, поверь мне. Я не хочу сделать тебе ничего плохого. Ты же видишь, я сегодня практически нормален. Господи Иисусе, да я лучше себя искалечу, чем сделаю тебе хоть что-нибудь плохое. Это всего лишь жест дружбы. Пожалуйста, скажи «да». Ну, прошу тебя.
Он улыбнулся слабой неземной улыбкой, такой же безвредной, как евнух из давно ушедших времен.
– Ты мой единственный друг, – сказал он спустя примерно час, когда мы шли по подъездной дорожке к египтоидному гаражу. Да, именно египтоидному гаражу. Что же у него там стоит? Неужели крайслер «хеопс» сорок восьмого года – до нашей эры, разумеется? Или эффектный додж «тутанхамон» семьдесят четвертого? Возможно, кадиллак «рамзес» пятьдесят восьмого, с мелкими насекомыми, размазанными по лобовому стеклу.
– Друг мой единственный! Знаешь что? У меня никогда еще не было друзей-мужчин; настоящих – никогда. Да и женщин-друзей тоже, если уж на то пошло, – несмотря на то, что он говорил, вел он себя оживленно. И шел чуть ли не вприпрыжку. – Когда я был ребенком, у меня не было приятелей. Я всегда играл сам с собой. Я считал себя одиночкой. Но твой голос мне понравился сразу, как только я услышал его. Я сразу подумал, что вот с этим парнем мы могли бы быть друзьями.
Он отпер висячий замок и поднял гаражную дверь. Думаю, каким-то уголком сознания я знал, что там стоит, но действительно увидеть эту машину, было как получить разряд током. Шевроле-корветт «стингрэй» шестьдесят третьего года, двухместный, окно «сплит», безукоризненный, фосфоресцирующий синим сиянием, новенький и совершенный – такой же, каким он был на обложке альбома «Stingrays» двадцать лет назад.
– Моя первая настоящая тачка, – гордо сказал он, и, махнув рукой, добавил: – Нет, до нее были, конечно, и другие, но они не считаются. Старый «форд», «бьюик». Дерьмо собачье, – он улыбнулся во весь рот. – Я заплатил за него налом. Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.
Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом – ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.
Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327-й модели блистал чистотой, как с завода.
– Прямо слюнки текут, – я шутил лишь наполовину. – И часто ты его отсюда выводишь?
– Только по ночам, – он опустил капот. – Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог – это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.
Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112